Пора летних каникул

Наш новый ротный — старшина, симпатичный рябой дядька с маленькими хитрющими глазками — велел установить «максим» метрах в трехстах от южной околицы села.

Разбитый пулемет дребезжал и звякал на выбоинах. Пришлось тащить его на руках, чтобы скрытно добраться до указанной ротным позиции. Мы почти не волновались. Беспокоило другое: как бы не пропустить фашистов, если они кинутся по дороге в нашу сторону.

— Глеб,— сказал Вилька,— давай-ка будь вторым номером, а Юрка пускай поработает со «шмайсером», все равно ему нечего делать, коробки с лентами под рукой.

— Ладно.

Завечерело, но еще не сгустилась тьма. Умница комбат, выбрал подходящее время для атаки. Мы лежали, притаившись за пыльным кустом, и нас одолевала нервная зевота. Наш батальон взял инициативу в свои руки. Кто сказал, что мы пробиваемся из окружения? Это они, фашисты, окружены, всюду их подстерегает смерть.

Мысленно мы видим, как осторожно подбираются к селу наши'бойцы. В селе слышен шум моторов, патефон наигрывает разухабистый фокстрот... Разведчики снимают охрану... Тишина... Вдруг — длинная автоматная очередь, крик — и тут же в небо взлетела белая ракета, заахали гранаты, «уррр-а!!» покатилось неудержимой волной...

Мы были уже опытными солдатами. В хаосе звуков боя мы теперь разбирались так же хорошо, как дирижер в партитуре. Наш рыкающий «Дегтярев» работает вовсю, винтовочные щелчки сливаются в аритмичные очереди, словно ведет огонь пулемет-заика... А это фыркают наши, трофейные автоматы, слаженно, дисциплинированно. Они бьют по северной околице.

— Вот дают прикурить!— Вилька дрожит от нетерпения.

Глеб нежно улыбается.

Вдруг из-за крайней хаты на дорогу выкатился мотоцикл с коляской... третий... пятый. За мотоциклами бежала толпа фашистских солдат.

Вилька вцепился в рукоятки «максима».

— Подпустим шагов на сто. Тогда и без прицела сработаем.

Меня прошиб озноб. Но это не страх, а нетерпение охотника, волнующегося, как бы не упустить дичь. У меня всего пять автоматных обойм.

— А, гады!— прохрипел Вилька.

Деловито затарахтел наш «максим», поводя стволом из стороны в сторону. Фашисты взвыли, шарахнулись назад, но из села по ним ударил. «Дегтярев»... Опрокинулся один мотоцикл, второй...

Одному отчаянному фрицу все же удалось проскочить через зону смерти. Мотоцикл его с ревом промчался по дороге, перед самым нашим носом... В следующую секунду я послал ему в спину целую обойму. Для гарантии. Мотоцикл круто развернулся, опрокинулся и затих. Это было великолепное зрелище. Я упивался им. Тут-то меня и ударило по руке. Нет, не ударило. Мне показалось, будто пальцы левой руки прищемило дверью. Я вскрикнул, взглянул на руку и увидел, что безымянного с мизинцем как не бывало.

Это мне удружил рехнувшийся от страха фриц. Он напоролся на наш-пулемет, чудом уцелел, полоснул мне по пальцам из автомата и сейчас лежал в двух шагах от нас на спине, широко раскинув руки. Глеб прострочил его чуть ли не пополам.

Вилька перевязывал мне руку и чертыхался. Глеб занял его место у пулемета. Но стрельба уже смолкла.

— Все... Порядок,— проворчал Вилька, закончив перевязку.— Поздравляю с боевым ранением. Человек всего добьется, если очень захочет. На то он и царь природы.

Я молчал — мне было не до шуток.

— Слушай, царь,— продолжал Вилька,— какого рожна ты встал во весь своей несравненный рост? Любовался делом рук своих? Ох-хо-хох... Гордыня. Скажи спасибо Глебу, а то бы этот фриц не успокоился на двух пальцах.

Мне было нехорошо, поташнивало. Боль терзала уже всю руку.

Сквозь туман я увидел наших бойцов. Они несли ящики, трофейное оружие. Прокатила легковая автомашина.

Батальон свернул с дороги и шел по жнивью, сквозь кукурузные поля, по мелким балочкам.

— Головастый у нас комбат,— комментировал Вилька.— Не на восток ведет, а на север. Путает фрицев.

— Где Катя?— глухо спросил Глеб.

— С ранеными.

— Не задело ее?

— Типун тебе на язык.

Глеб вроде бы ничего особенного не сказал. Но я все понял. Чепуха, будто я без Кати не могу жить. Это он, Глеб, без нее не может. Он — и больше никто.

И мне вдруг стало легко и радостно.

— Глеб,— сказал я,— береги ее, обещаешь? Он кивнул.

Вилька рассмеялся:

— Она мне, знаешь, что утром сказала? Она сказала: «Виля, береги его с Юрой. Обещаешь?» В том, значит, смысле, чтобы Виля и Юра вдвоем берегли его одного. Каково, а? А на нас им наплевать. Друзья!..

Он опять рассмеялся. И я тоже. Все'стало на свои места. Все разъяснилось. И рука не так сильно болит. Только в душе чуточку засаднило.

— Завидую я тебе, Глеб,— сказал Вилька. Глеб промолчал.

В балочке, поросшей по склонам колючим кустарником, мы и заночевали.

Утром за меня взялся остряк фельдшер. Катя помогала ему.

— Молодой человек,— заметил он, делая обезболивающий укол.— вы не только в счастливой рубашке родились, но и в счастливых кальсонах. Еще вчера я применял в качестве обезболивающего средства самогон, а сегодня — новокаин.

Фельдшер почему-то говорил мне «вы». Но я все равно помалкивал, хотя именно сейчас до меня, наконец, дошло, что с двумя пальцами я распрощался навсегда.

— Вы что — глухонемой?— не унимался эскулап.— Говорят вам, что вы родились в кальсонах.

— Оставьте его,— попросила Катя.

— Не оставлю. До войны я работал сельским фельдшером, имею большую, хирургическую практику... Трофейный новокаин! Надо же — такое везение человеку!

Тут я не выдержал:

— Если бы я родился в ваших кальсонах, мне бы не отстрелило пальцы.

Он оскорбился:

— Нет, как вам нравится, Катюша? Посмотрите на этого молодца! Совсем обнаглел. Все ему мало. Тогда я ему расскажу о самогоноанастезии.

Фельдшер принялся обрабатывать рану, Поскрипывая зубами, я слушал его рассказ и не очень-то ему верил. Фельдшер утверждал, что вчера ампутировали руку одному парню, как он выразился, «по живому мясу». Бойцу дали выпить бутылку самогонки и, когда его разобрало, сделали свое дело.

— Не морочьте меня, доктор.

— Я — морочу? Это так же верно, как я доктор. И' вообще....операция закончена.

— Он правду говорит,— подтвердила Катя.— И знаешь, кого пришлось оперировать под самогоном? Ткачука. У него гангрена выше локтя поднялась.

— Железный человек — этот Ткачук,— сказал фельдшер.

Я долго раздумывал, поблагодарить ли мне остряка исцелителя за операцию. Решил воздержаться. Глупо вроде. Как-никак — двух пальцев нет. Но я оценил доброту этого уже немолодого человека. Все его разговоры, остроты и шутки — это для того, чтобы отвлечь от боли, горестных размышлений.

Все-таки его неистребимая любовь к сомнительному юмору испортила торжественность момента.

— О пальцах не горюйте, юноша!— сказал он мне на прощанье.— Вы вполне полноценный индивидуум. Единственно, что утрачено — и то всего на двадцать процентов — способность ковырять в носу.

Возле палатки — самодельной операционной — меня поджидал Глеб с кучей новостей. Прежде всего он сообщил, что после вчерашнего боя у всех настроение — высший сорт. Взято много трофеев. Всяких консервов и колбас — навалом. На захваченной автомашине имеется рация; рычажок вправо повернешь — на батареях работает, влево — от электросети. Уже слушали сводку Советского информбюро. Особых сенсаций пока не передавали. Идут бои на Кексгольмском, Смоленском, Коростеньском и Уманском направлениях. На остальных участках фронта — бои разведывательного характера. Фашистские самолеты совершили налет на Москву, а наши — на Берлин. Командир запретил радировать о нашем существовании,— не желает, чтобы немцы нас запеленговали. А сейчас командир допрашивает пленного обер-лейтенанта из роты мотоциклистов. Вилька орудует в качестве переводчика и очень здорово.

В заключение Глеб вытащил из кармана плитку шоколада в яркой обертке и сунул мне.

— На, подкрепляйся.

Мы поспели к концу допроса. Обер-лейтенант, окруженный бойцами, держался с апломбом, хотя вид у него был совсем не парадный. Без фуражки, погон вырван с мясом, под глазом здоровенный фонарь. Я смотрел на его макушку, поросшую желтоватым цыплячьим пухом, и меня не оставляло странное чувство: честное слово, я где-то видел этого типа. Конечно же, видел! Эти жирные щеки, глаза навыкате, рот, похожий на куриную гузку.