Страница 25 из 54
Однажды ведьма больно хлопнула меня по затылку линейкой и вскричала: .
— Анфан террибль! Несносный мальчишка! Убить тебя мало, маленького негодяя!
Это уже было слишком. Я вырвал у нее линейку,, переломил пополам и проехался обломками по желтоватым костяшкам «Бекштейна», который рявкнул так, что и самому Ганону не выдумать.
Ведьма жалобно пискнула, а я кинулся к двери и, охваченный жаждой мщения, показал ей язык, крикнув напоследок:
— Дура... дура бисерная!
Все было кончено. Я слонялся возле Волковского театра и прикидывал, с чего начать новую жизнь. Домой идти нельзя, это совершенно ясно. В детский дом — не Хочется. Оставался единственный выход —пристать к бурлацкой ватаге.
Я спустился к Волге. Над рекой мягко клубился вечерний туман. Разворачиваясь против течения, ревел белоснежный теплоход.
Долго я слонялся по берегу. Бурлаков нигде не было. Очень хотелось есть. В душе я уже проклинал себя за упрямство. Ничего бы со/мной не случилось, если бы сыграл бисерно и воздушно Зато сидел бы сейчас дома, ел малину со сливками.
Спазмы сдавили горло — так мне захотелось малины.
В поисках ночлега я тихонько прошмыгнул по сходням на старую баржу. Тут-то меня и схватили. Взяли предательски, во время сна. Мне снилось, будто бы я заставляю зловещего Ганона играть его собственные упражнения, и он весь извивается от мук. Одновременно я глумлюсь.над ведьмой-учительницей. Крупные слезы градом сыплются из ее глаз, но я неумолим, хлопаю ее ребром линейки по пальцам и кричу: «Бисернее!.. Воздушнее, анфан террибль!»
Милиционер грубо оборвал чудесное сновидение. Лунной серебряной ночью он повел меня домой.
Я ждал, что произойдет нечто ужасное. Сердце оледенело...
Произошло чудо! Дома ликовали. Никто не ругал. Ругали учительницу. А меня кормили малиной и ласково приговаривали: «Ах, дурачок ты наш, Дурачок».
Так, еще совсем ребенком, я избавился от Ганона и узнал силу родительской любви.
.,.И вот теперь предстоит новый побег. Я должен уйти, даже не попрощавшись. "*
Я зашел в свою комнату, сел за письменный стол.
«Дорогие мамочка и папочка!— написал я.— Не могу больше ждать особого распоряжения. Уезжаем все четверо. Все будет хорошо. До скорой встречи. Крепко-крепко целую вас. Ваш сын Юра».
Записку я пока положил в карман.
— Юра,— позвала мама,— помоги мне выбить ковёр.
Никогда я с такой охотой не помогал маме. Я готов был сделать что угодно — выбить ковер, починить электроплитку, заштопать носки. Я выслуживался. А мама ничего не замечала и радовалась моему усердию.
Выбив ковер, мы умылись и сели поесть. Мама смотрела на меня и молчала. Потом сказала:
— Звонил отец.
— Да?
— Да. Через час он придет. Он достал два комплекта обмундирования.
Кусок застрял у меня в горле. Я выронил от неожиданности вилку, на глаза навернулись слезы.
— Не надо, Юрочка,— тихо говорила она,— не надо. Ты уже большой,— и сама всхлипнула.— Я все понимаю,
Юрочка. За нас не беспокойся. И скажи товарищам... разыщите Вилю. Еще, не дай бог, попадется там... на вокзале.
— Мама... мама,— бормотал я.
— Все будет хорошо, сынок. Ты у меня умница. Тут я вспомнил о ребятах и испугался. Но мама как в воду смотрела.
— Не бойся, Юра. Родители Павлика и Глеба пока не знают. Но родителям следовало бы сказать...
Вильку мы разыскали в путанице железнодорожных тупиков, заставленных вагонами и проржавевшими паровозами. Он присвистнул, узнав о папином сюрпризе.
— Мне, бы таких предков,— сказал он.— Выручил Антон Васильевич, молодец! Я уж не знал, что и делать. Охрана гонит, санитары гонят. Никакого уважения к человеческому достоинству. Толковый дядька — твой папаша.
—Да,— согласился Павка и вдруг встрепенулся.—А моим... твои не звонили?
.— Нет. Но мама сказала, что лучше бы... Павка замахал руками:
— Что ты!.. Что ты!.. Отец — он поймет, а мама!.. Такое подымет — ужас! Она у меня хорошая, но суматошная. Слабая она.
—. А мой отец,— Глеб вроде бы размышлял вслух,—-человек с норовом и,не шибко грамотный. Ему и отлупить ничего не стоит. Он добром не отпустит — я его знаю.
Лучше всех чувствовал себя Вилька. Ему стало даже весело. Подмигнув, он сДелал жест, мол, пожалуйте в трамвай, запрыгнул в вагон и уже на ходу объявил как ни в чем не бывало:
— Итак, мальчики, сегодня вечером. Вопросов нет?
Незадолго до комендантского часа мы собрались в саду. К трамваю решили пробраться задами. Провожали нас папа и мама. В жизни бы не подумал, что все обойдется так тихо. Папа держался молодцом — шутил, учил наматывать портянки, посмеивался над нашим видом. Мама, конечно, плакала, но тихо. И больше ничего. Только изредка повторяла:
— Береги себя, Юрик... И вы... тоже берегите. Возле углового коттеджа она остановилась. Дальше мама и папа не пошли. Они обняли меня, и. я заплакал.
— Держись, сынок.
Потом мы шли городским садом. Й. вдруг мне страшно, нестерпимо захотелось взглянуть на них еще разок. Бросив ребятам: «Подождите меня минуточку», я побежал назад.
...Возле углового коттеджа билась в истерике женщина. Около нее суетился пожилой человек и все приговаривал плачущим голосом:
— Успокойся, мать!.. Ну же... не надо, прошу тебя... Я не сразу узнал своих родителей. Их быстро обетупили любопытные.
Опрометью помчался я к ребятам. Хотелось реветь, орать во все горло, но я только хрипло дышал.
Трамвай долго дребезжал и звякал, пока докатился до вокзала. А там мы попали в людской водоворот. Беженцы сидели на узлах, носились с гремящими чайниками, ежесекундно перед глазами мелькали военные, которым мы старательно козыряли, а те не обращали на нас внимания.
Против ожидания, вид у нас был довольно приличный. Только гимнастерки сзади, из-под ремня, торчали смешными хвостами.
Мы устроились на полу, за желтой вокзальной скамейкой, и малость огляделись. Вилька ушел на разведку.
Сидели мы тихо. Разговаривать не хотелось. И вообще, если на откровенность, в глубине души каждый хотел услышать:
«А что, может, по домам, а?» Впрочем, это я так думал. Ну еще, возможно, Глеб. Но не Павка. Этот не такой.
Вокзал, бурлил, галдел. Пахло немытым бельем, сапожной смазкой и дезинфекцией.
Вечер густел, наливался чернотой, загорелись тщедушные синие лампочки. Вилька не возвращался.
— Где его носит?—возмущался Павка. В голосе его чувствовалась тревога.—Вот что, ребята, пойду-ка его поищу.
Глеб тяжко вздохнул:
— Скорей бы уж...
В глубине души я надеялся, что Вильку задержали. Надеялся и проклинал себя за это.
Вильку не задержали. Он прибежал, выпалил с азартом:
— Порядочек... Метрах в ста за водокачкой эшелон. В темноте сесть в него пустяки, а утром... утром разберемся!
Спотыкаясь о лежащие на полу чемоданы и ноги спящих людей, мы кинулись из зала ожидания. Чтобы не потеряться в темноте, держались за руки.
Неподалеку от насыпи присели отдышаться. Вилька и Павка, дрожа от нетерпения, приговаривали:
— Сейчас... сейчас, ребята. Глеб огорошил:
— Эшелон точно идет на фронт? Не в Пензу?
— Дурак!— прошипел Вилька — Вон где паровоз — спереди.
— Паровоз всегда спереди... Да и как мы сядем? Кто нас в вагон пустит?
— Пустят.
Павка сказал это для бодрости. Действительно, кто нас пустит?
Мы сидели и ломали головы, как же все-таки забраться в теплушку. На насыпи показались три силуэта, они быстро двигались вдоль эшелона. Павка сгреб нас за шеи и прижал к земле.
— Тише... Кажется, папаша мой объявился. Раскатистый баритон с начальственными нотками угасал в темноте:
— Да... на фронт... Оставил письмо... Четверо... Прошу немедленно принять...
Тут на наше счастье завыли сирены, тревожно, задыхаясь от волнения, загудели паровозы — на вокзал налетели «юнкерсы». Залаяли, как бешеные, зенитки, огневые струи пулеметных трасс прострочили тьму, где-то на дальних путях загромыхало, к небу взвился.лохматый огненный язык...