Страница 22 из 54
— Зеркало русской революции...
— Проповедник пораженческой теории непротивления злу!—Глеб воодушевился.—Ребята, я серьезно. В такое время, когда всякие там дамочки оказываются диверсантами, и вдруг... Лев Толстой. Он всю нашу пропаганду может смазать... своим, как нас учили, гениальным пером. Вот, к примеру, прочитает боец плакат «Все силы на разгром врага!», полистает брошюрку о том, какая Гитлер сволочь, загорится ненавистью, а ему под нос вашего Льва Николаевича!.. А?
— И что? -
— А то! Лев Николаевич ваш и скажет: «Напрасно гневаешься, милок. Бери пример с моего Платона Каратаева. Кроток был, мудр; неграмотен, а самого Пьера Безухова заново породил. Ну чего ты кипятишься? Если суждено победить, и без всякого ворога одолеем. А все эти генералы и военные гении — тьфу одно. Проку от них ни на грош. Две враждебные армии — это как два шара. Один шар накатился на другой — катятся оба в одну сторону. Перестанут катиться, остановятся, тогда второй шар по первому ударит — назад покатились...»
— Ну уж это ты врешь!— не выдержал я. Между нами, «Войну и мир» мне так и не удалось осилить. Прочитал про Аустерлиц, про Бородинскую битву, а остальное— как умирает Князь Андрей, про пеленки, во-первых, во-вторых, в-третьих... про несвободную свободную волю и все то, что по-французски — благополучно пропустил. Но уж насчет шаров Глеб загнул. Не мог Толстой такое смолоть.— Врешь ты насчет шаров!— повторил я с вызовом.
Глеб молча раскрыл книгу, полистал, сунул мне под нос.
Смеркалось, читать было трудно. Но я все-таки разобрал. Действительно — два шара!..
— Толстой высмеивает военное искусство,— продолжал наступать Глеб.— По его утверждению, армию нельзя отрезать. А как же Канны? И вообще он толстовец до мозга костей.
Пашка вскочил на ноги:
— Толстовец?! А разве Толстой не преклонялся перед мужеством и стойкостью русских, солдат? А разве он не ценил героизм, самопожертвование?
— И описал смерть Пети Ростова. Влепили мальчику пулю в лоб — и конец геройству. Заметь, Глеб, никого не убили вокруг, только Петю Ростова. Да он, Толстой этот, настоящий пораженец. Кому захочется воевать, прочитав, как глупо погибает Петька? Тебе захочется?
Да,—ответил Павка так, словно отрубил.—И кроме того... Петька -- это другое дело. Ему хотелось отличиться. А мне.., отличиться, конечно, тоже здорово, но главное... Поверьте, ребята, вот пришли бы сейчас ко мне, спросили: «Родина посылает тебя, Павка, на верную гибель. Пойдешь?»—Павка перевел дух, шмыгнул носом — смешно так, по-детски,— и ответил убежденно:— Я не пошел бы — побежал...
— Спотыкаясь и падая от усердия,— вставил Вилька.
— Дурак! Все шуточки. А я серьезно. Главное, жизнь прожить по-человечески. Толстой, конечно, насчет Петьки переборщил малость. Слишком нелепо... пугает, да. Но зато у него есть главная мысль, которую ты, Глеб, пропустил мимо ушей. Я эти его слова запомнил: «Дубинка народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие». Понятно? А у нас — народная война...
— Значит, за дубины браться?
— Выверты, Глебчик! При чем тут дубинка? Сам ты дубина, если не понимаешь разницы. Дубинка — это образ. Если хочешь знать, Толстой — самый ценный сейчас пропагандист и призывает народ бить фашистов, где попало и чем попало!
Наступило молчание. И тут флегматичный Глеб заулыбался. Он тоже вскочил и схватил Павку за грудки.
— Я... Дубина, да? Дубина я? Ах, я дубина... Это было забавно.
Вилька и я тоже вскочили. Кто-то больно ткнул меня локтем под ложечку, я упал. На меня грохнулся Павка, и началась «куча-мала». Сперва из меня «давили масло», потом внизу очутился Павка. Хитрый Вилька все увертывался от «донышка». Даже Глеба — на что здоров!— и то подавили, а Вилька увертывался. Когда же мы, объединившись, схватили его, Вилька заорал:
— Анна Петровна!.. Анна Петровна, меня толстовцы бьют!.. Помогите!
Мама заглянула на терраску, и мы, тяжело дыша, живо улеглись по своим местам.
— Наказание мне с вами,— в голосе мамы слышалиеь веселые нотки.— Такой великовозрастный детский4 сад, кого хочешь с ума сведет.
— Они и сейчас щиплются,— подливал масла в огонь Вилька.— Знаете, как больно!
— Доносчику — первый кнут... Ну ладно, ладно, спите лучше. Покойной ночи, ребята.
— Спокойной ночи, Анна Петровна. Мама ушла. Вилька ликовал:
— Что, съели? Воюют не числом, а умением... Но-но, только без рук! Спать велено. Слушайтесь старших.
— А все-таки Толстой...— опять завел свою волынку Глеб, но Павка оборвал его:
— Тише!.. Что это, слышите? Вдалеке кто-то заплакал, застонал.
— Кот...— безапелляционно объявил Вилька.— Он не договорил — огромная свора дико вопящих, завывающих, орущих котов ворвалась в город и завела на все лады истошными голосами:
—. А-а-а-а-а-а-а!!!
Эти страшные вопли хватали ледяной лапой за внутренности и тянули, тянули.
— Тревога!
На этот раз все вышло по правилам. Несколько минут сирены вопили свою жуткую песню. Затем вспыхнули и беспокойно зашарили в мглистом небе серебристые клинки прожекторов. Сперва они рыскали суматошно, судорожно, потом все враз кинулись за Днепр, стараясь дотянуться до далеких зарниц.
— Гляди, ребята,—восхитился Павка,—наши зенитки бьют. На дальних подступах. Вот дают дрозда!
В доме началась суматоха. Прибежала Софья Борисовна и, как прошлый раз, причитая и всхлипывая, рухнула с отнявшимися ногами. Звонил телефон — папа
требовал, чтобы мы немедленно спустились в щель. Мама поражала своим спокойствием. Она не спеша осмотрела квартиру (и зачем это ей сейчас понадобилось?), проверила, закрыто ли парадное, раза три заглянула на кухню — не забыла ли потушить керосинку. От нетерпения мы выходили из себя, но поторопить стеснялись. А как хотелось выскочить из дому, на волю, спрятаться, втиснуться в землю!
Наконец мама собралась. Подхватив Софью Борисовну, мы побежали к щели... Суета, плач, собачий скулеж... На подступах к городу загрохотало, вспыхнули и разорвались сотни огненно-красных звезд. Еще, еще!
— Вот дают,— орал Павка, стараясь перекричать орудийный рев — Айда, ребята, в парк. Мы там нужнее.
— Айда!— подхватил Глеб.
Мы побежали, а над головами уже зловеще ныли вражеские моторы. Все вокруг задрожало jot лая зениток. Их было много, очень много. Небо напоминало елку, густо украшенную светящимися звездами, зенитные пулеметы с треском метали ввысь огненный серпантин, прожекторы скрещивались гигантскими шпагами.
Страха как не бывало. В хорошенький переплет попали воздушные бандиты! Небось не знают теперь, как поскорее ноги унести. Даже не бомбят, растерялись. И откуда взялось столько зениток и счетверенных пулеметов? Все небо прострочили. Странно только, что ни одного фашиста еще не сбили. А может, и сбили? Темно, не видать. .
В вышине взревели надрывно моторы — самолет рванулся к Днепрогэсу, капнул зелеными и красными огоньками, вновь рыкнул, и вдруг в небе вспыхнули яркие фонарики. Они пронзительно осветили Днепр, плотину, бетонную глыбу элеватора, деревья в городском парке. А мы стояли, будто нас раздели догола, съежившись от едкого света осветительных ракет.
И вновь знобящей волной накатил страх. Не обращая внимания на огонь зениток, невидимые самолеты с ревом рвались к плотине, тяжелые бомбы распарывали воздух, свистели, визжали, сотрясали город. За насыпью взметнулся огненный султан, захрустели деревья, в лицо ударил тугой удушливый шквал. Не сговариваясь, мы повалились на траву.
Фонари, похожие на лампы-«молнии», казалось, застыли в небе — ни туда ни сюда. Они излучали синюшный мертвый свет. Прошла целая вечность, прежде чем они стали меркнуть и ронять редкие светящиеся слезы.
... Самолеты уходили. Вслед им тявкали зенитки. Вскоре и они угомонились.