Страница 2 из 54
—.....Ферштейн?
Старик понял. Лицо его как-то съежилось, покрылось морщинами, и ясноглазый офицер с удивлением подумал о том, что субъекту в суконной визитке в сущности не пятьдесят — пятьдесят пять, как он думал раньше, а куда как за шестьдесят.
— Понимай, герр старост?
. Старик, выронив из рук брыль, рухнул на колени. В глазах его застыл ужас.
— Не погубите, пан офицер... Не погубите!.. Гауптман ожидал нечто подобное. Еще бы! Ведь этот старик донес на красных. Они пришли ночью в деревеньку, узнав, что в ней нет германских солдат. Староста накормил их, напоил, уложил спать, а сам вышмыгнул из хаты, пробрался огородами до ближайшей тропки и, несмотря на почтенный возраст, пробежался до соседнего хутора, донес. Разумеется, сейчас он и трусит.
Нужно беречь солдат, прошедших огонь и воду. Вот, к примеру, фельдфебель Крамер. Какой вояка! Где его только черти не носили! Он орудовал в Нарвике, с горсткой храбрецов захватил знаменитый бельгийский форт Эбен-Эмаэль, гарнизон которого насчитывал свыше тысячи человек, сражался во Франции и Африке...
Вспомнив об африканском походе (под Бенгази Крамер спас ему жизнь), гауптман почувствовал, чтв испытывает неприязнь к трусливому старику. «Сам заварил кашу, ублюдок,— не без злорадства думал он.—Нечего было доносить. Нет чтобы пропустить шайку,- все равно ее прихлопнули бы там, на восточном берегу или чуть подальше. Отличиться захотелось! Ну что ж, тебе предоставляется прекрасная возможность отличиться».
— Ваше благородие, не погубите!.. Боны, скаженни, мене пидстрелять. Ваше сиятельство... Экселенца!..
Староста по-собачьи заглядывал в глаза, канючил, порывался поцеловать гауптману руку и вдруг умолк — он увидел, как ясные глаза молодого человека словно подернулись ледком.
— Вставать,— негромко произнес офицер. Старика бил озноб. Гауптман ободряюще похлопал его по спине, сделал широкий приглашающий жест:
— Битте, герр старост.
Старик даже не взглянул. Гауптман осуждающе покачал головой, вздохнул и не спеша вынул из кобуры пистолет е тонким стволом. Старик не шелохнулся, на его склеротическом носу проступили капельки пота.
— Абтретен!
И так как староста продолжал стоять, офицер подтолкнул его в плечо стволом. Сделав вынужденное «кругом», парламентер вновь замер. Тогда он почувствовал легкое прикосновение между лопатками и услышал негромкую команду:
— Ходить.
Высоко в небе кувыркались жаворонки. Солнечные лучи разгорались все ярче и ярче: они обещали жаркий' день.
— Ходить!— раздалось уже погромче.
Старик осторожно шагнул раз, другой; проверяя, нет ли где замаскированной ямы, пошел быстрее, прижимая зачем-то руки к груди.
Солдаты, залегшие возле картофельного поля, радостно гоготали. Какой-то немец заиграл марш на губной гармошке.
На краю поля старик остановился и стал шарить у себя по карманам.
— Шнель!.. Шнель!—орали солдаты.
Старик словно проснулся: огляделся вокруг, потер ладонью лоб.
— Айна хвылына... айна минуточка,— бормотал он, садясь на землю.— Ваши благороди, айна хвылына...
— Ходить!— горланила' солдатня.— Ходить!..
Тем временем старик неловкими руками торопливо стягивал с ноги сапог. Затем он размотал чистую портянку, сунул голую ногу в сапог, забыв заправить в него штанину, и, тяжело поднявшись, шагнул в пыльную ботву.
Гауптман развеселился, увидев своего парламентера, размахивающего портянкой.
Иное испытывал старик. Портянка была его единственной защитницей. Он шел, шел по колено в ботве, и с каждым шагом тело его наливалось злобой и потливым страхом. Сейчас он ненавидел всех: людей, которые, притаившись возле хат, держат его на мушке, и тех, кто сделал из; него живую мишень. Его бросало то в жар, то в холод, язык стал шершавым, как необ-струганная доска. Не дойдя шагов пятьдесят до крайней хатки с аистовым гнездом на. крыше, он остановился и отчаянно закричал:
— Не палите в мене! Я до вас прийшов... Кидай ружья. Добре буде. Хлопцы, не надо в мене палить! Алопцы!..
Старик словно подавился: он увидел человека, который перемахнул через плетень и теперь быстро шагал к нему. Старик хотел бежать, но не мог,— ноги его приросли к земле; он понял: вот она — смерть, в выгоревшей добела гимнастерке, с четырьмя аЛыми треугольниками в петлицах; вот она,— затянутая командирским ремнем, цвета недоспелой вишни... прищуренные глаза... колючие, блестят, как острие штыка.
Старшина не отличался разговорчивостью. Да и дело, которое ему предстояло, не требовала речей. Приземистый, крепко сколоченный, с лицом попорченным оспой, он смотрел на предателя чуть прищурясь.
— В-ва-аше благородие... Товарищ...— пролепетал старик, бухаясь на колени.— Седины мои!.. Сынку...
Старшина встряхнул старика за шиворот.
— Подохни хоть стоя!— тихо сказал старшина и потянулся за наганом.
Предатель зашептал торопливо, суматошно:
— Не надо... не надо... не надо... не-е хочу... не надо...
И вдруг вздрогнул, руки его судорожно дернулись...
Гауптман досадливо повел плечом.
— Варвары... Крамер, снимите этого негодяя.
— Ховаися, комбат! — послышался тревожный голос. — Сейчас ганс даст прикурить.
В грохот, доносившийся с большака, врезалась длинная пулеметная скороговорка. Старшина бросился ничком в ботву. Немного погодя он, с присвистом дыша, сидел в хате и, проливая на себя, глотал из деревянного ковша студеную воду.
— Эх, комбат, комбат,— выговаривал старшине маленький, совсем еще мальчишка, боец с лупящимся розовым носиком.—Из-за такой стервы чуть себя не сгубил. Влепил бы ему из окошка девять граммчиков—и дело с концом.
— Ладно, придержи, балаболку. Лучше пробегись-ка по огневым, посмотри, как дела. Сейчас начнется тебе концерт.
— Есть,— боец с удовольствием козырнул.— Есть пробежаться по огневым, товарищ комбат.
Батальоном командовал старшина.
Еще совсем недавно батальоном командовал генерал-майор, затем просто майор, потом лейтенант и наконец — старшина.
Это был сводный батальон. Он состоял из остатков полков, погибших под Уманью. Шестьдесят четыре штыка! И еще два пулемета: «максим» с разбитым прицелом и ручной «Дегтярев», который вечно страдал от патронного голода.
Комбат отвернул рукав гимнастерки, посмотрел на большие, похожие на карманные, часы.
— Девять сорок пять,— раздумчиво произнес он.— Пора бы... Да не томите вы душу!.. Гады!..
— Девять сорок пять,— сказал гауптман.— Крамер, передайте минометчикам: открыть огонь. Атака в десять ноль-ноль.
Первая же мина угодила в хату Горпыны Пилипенко. Где-то там, на востоке, живой и здоровый Панас Пилипенко орал: «Ура! За Сталина!»,- исходя злобой и яростью. Орал — и пятился, пятился к Днепру, не в силах устоять против железного кулака. Но он был жив и здоров, а жена его и годовалый Петро — исчезли. Парень из Тюрингии затолкнул толстенькую штучку в минометный ствол — и Горпына, хохотушка Горпына, и слюняво улыбающийся Петро перестали существовать.
Злобно посвистывая, мины терзали деревушку, тихой сапой орудовали зажигательные пули. Соломенные крыши вскинули к светлому небу дымные факелы. Огненная буря жрала деревушку, рыча и визжа от нетерпения. Сгорела заживо в хате старуха Афанасьевна, корчился в муках вековой дед Микола, в прах превратился его внучок с солнечным хохолком на макушке...
Но батальон — шестьдесят четыре штыка (шестьдесят четыре ли?) и два пулемета — держался. Он ждал, ждал, как избавления, атаки.
...Старшина лежал в неглубокой ямке, наспех им вырытой. В голову ему лез всякий вздор. Вот только минуту назад рядом с ним прилаживался поудобнее в окопчике угрюмый парень в очках, а сейчас он уже навсегда угомонился, лежит спокойно, наполовину высунувшись из окопчика. И старшина подумал: «Нету математика. Все. О каких таких цепях он мне давеча толковал? О каких-то цепях Маркова. Чудно! Математик — и вдруг цепи. Ерунда какая... Эх, парень, парень...»
Потом старшина почему-то проникся нежной жалостью к своим двум орденам Красного Знамени. Вот убьют его фашисты и заберут ордена, глумиться над ними станут» того не зная, как они, ордена эти, ему достались! Один — за жуткие бои на монгольской высоте Баин-Цаган, другой — за финский дот... Эх, люди, люди!