Страница 18 из 54
— В чем дело?— повторил капитан.
Выручила девушка с растрепавшейся прической. Крикнула тоненьким голосом:
— Провокатора поймали!
Тут парня в спецовке словно прорвало.
— Радянську власть хайл... Вот стоим мы туточки, слухаем: Сталин речь говорит... А вин, шпиен, шкура, зараз ухи навострив. А як вождь сказав велики слова, значит, «Вперед, за нашу перемогу!», злыдень и каже... Не дюже громко, но щоб слыхать: «Вот як обернулось: раньше воевать на вражьей территории и малой» кровиной, а теперь усе навыворот...»
Взорвались голоса:
— Так и сказал!
— Честное комсомольское!.. Лысый закрыл лицо руками.
— Спокойствие, товарищи,— чуть повысив голос, приказал капитан.— Расходитесь, товарищи. А вы, товарищи...— обратился он к свидетелям,— прошу со мной.— Пройдемте, гражданин.
Последние его слова, сказанные очень вежливо, пожалуй, даже вкрадчиво, относились к толстяку. Толстяка увели.
Это был первый враг, которого нам довелось увидеть. В глубине души, однако, брало сомнение: уж больно неказистый фашист. Досадно!
Весь вечер мы просидели в темноте на терраске, обсуждали события дня. Речь Сталина встревожила и одновременно вселила уверенность. Ведь он ясно сказал: сплотить силы для разгрома врага, для победы, фашисты скоро получат сокрушительный удар.
Против обыкновения, папа, сразу же после митинга, пришел домой. После обеда долго вышагивал по столовой, шептался с мамой. Захотелось узнать, в чем дело. Папа замялся, потом объяснил. Мама поступает в швейную мастерскую, хочет шить белье для красноармейцев, а ему это не по вкусу — кто будет дома хозяйничать?
Первый раз в жизни стало стыдно за папу. В такое время думать о дурацком хозяйстве! Тоже мне старосветский помещик выискался. Я подумал о том, что, в сущности, ничего не знаю об отце. Неужели он эгоист? Нет, не может быть!.. И вдруг мне пришла на ум другая мысль: «Дело не в швейной мастерской. Они от меня что-то скрывают».
Так и не поняв, в чем дело, я возвратился на террасу. Вскоре к нам присоединился и папа. Он любил иногда поговорить с ребятами и, в общем, никогда не мешал. Папа рассказывал об империалистической войне, и опять у него выходило так, словно война — самая забавная штука на свете. Тяжелые снаряды он называл «чемода^ нами», немцев — колбасниками, об австрийцах отзывался пренебрежительно, мол, не вояки, а одно наказание.' В доказательство папа вспомнил о фокстерьере Бомке, которого он поймал в брошенном австрийском окопе.
Удивительно это у него получилось. Мы представили себе такую картину: окоп,- а в Окопе мечется Бомка, ищет хозяина, австрийского офицера. А того и след простыл. Ничего себе вояка — родного пса бросил!
— Антон Васильевич,— спросил Павка,— а как насчет итальянцев?
Папа улыбнулся.
— На этот счет в наше время забавный анекдотец ходил. Решил бог создать в каждом государстве армию. Сказано — сделано. Создал. Стали армии сражаться. То одна победит, то другая. Вот только австрийской армии худо: с кем ни схватится — все ее громят. Отправились тогда австрийские генералы к богу, жалуются:. «Боже всемогущий, выручай. Бьют нашу армию все, кому не лень. Стыд и позор. Спаси ты ради бога честь австрийского мундира!» Почесал бог в затылке и отвечает: «Ладно, господа австрийские генералы, явлю вам божью милость. Ауфидерзейн...»
Мы силились понять, в чем соль анекдота. Наконец, Вилька не выдержал:
— Неясно, Антон Васильевич, при чем здесь австрийцы?
Папа расхохотался:
— Эх, вы!.. Бог сжалился над австрийскими горе-вояками и... создал итальянскую армию.
Честное слово, папа — свойский парень. Весело с ним. И никогда не читает нотаций. Только изредка шпильки подпускает, но он и со взрослыми такой, любит подшутить. Вот и Глебу сейчас чуточку досталось.
Глеб спросил папу:
— А какая армия самая сильная в мире?
— Все армии самые сильные в мире, — серьезно ответил папа.
Я заподозрил подвох, а Глеб напоролся.
— Все самые сильные?.. Антон Васильевич, это, извините, нелогично.
— Напротив, очень логично. Если бы существовали армии не самые сильные в мире, то исход сражения был бы заранее известен. А зачем, спрашивается, лезть воевать, коли знаешь, что тебе надают в хвост и в гриву?
Ошеломленный Глеб подумал, подумал и согласился: все вроде логично.
Тут уж папа расхохотался:
— Логично, говоришь?.. Ай да Глеб! Это же я тебе Анатоля Франса подсунул. Читал «Остров пингвинов»?.. Не читал. Великолепная сатира. На Гитлера, на Муссолини, на самураев, на всех...
— И на нас?— спросил Павка невинным тоном.— И у нас армия самая сильная в мире?
— Ишь ты какой ядовитый! И в самом деле. Много насчет непобедимости трубили. Но мы — совсем другое дело. Красная Армия — зарубите себе это на носу — сильнейшая.
— А отступает... Зачем отступает?
— Придет время, пойдет в наступление. Наша армия — это народ. А народ непобедим. Трудно нам придется, хлебнем горя.. Но победим, это точно.— Папа помолчал, добавил тихо:— Жаль мне вас, ребятки... Все я знаю. Знаю... на войну собрались — варенье, печенье ' запасаете, конфетки... Эх вы, сладкоежки...
— Мы не на войну!—нахально соврал Павка.— Мы так просто, на всякий случай... Война все-таки.
— Ладно-ладно,— папа закурил папиросу. Во тьме затеплился огненный кружочек.— Только без вранья. Не раззвоню, не бойтесь. Я ведь понимаю вас. Добрые ребята. Все понимаю. Одного не могу сказать: идите, ребята, одобряю. То есть, я хочу сказать,— одобряю ваш порыв... страшновато мне... за вас. Мальчишки вы, все вам нипочем, все на одной ножке... Вот Юрка, к примеру... Ослиное упрямство. Не пустить — назло сбежит. Так уж лучше по порыву сердца... Понимаю... Короче говоря, я ничего не знаю.
Он окончательно запутался, ткнул в пепельницу папиросу и, потянувшись, за второй, закончил сердито:
— Хватит лясы точить. Спать пора. Дома:то предупредили, что у Юрки ночевать останетесь?
— Предупредили,— с готовностью ответил Вилька.
— Ну, так давайте на боковую. Мне вставать рано, а вам завтра ночь не спать, зажигалки караулить.
Мы расстелили одеяла на полу террасы. Спать не хотелось. Вилька тихонько насвистывал, Глеб ворочался с боку на бок. Рядом со мной посапывал Павка.
— Юрка, а, Юрка!—Павка слегка подтолкнул меня в бок.— Ты не спишь, а?
Я сделал вид, что сплю.
— Мировой парень,—раздался голос Вильки.— Повезло Юрке.
— Ты о чем?— поинтересовался Глеб.
— Ни о чем, а о ком. Отец Юрки — что надо.
— М-да,— согласился Глеб.— Свой старик. С головой.
— А мой,— вздохнул Павка,— если б узнал... Крику бы было! «... У меня — сердце! Ты маму в гроб загнать хочешь», — очень смешно пропел Павка.— Толковый мужик Антон Васильевич. Большевик.
Я лежал, затаив дыхание, и меня распирала гордость. Гордость за папу.
Дни летели стремительно, неудержимо — успевай только обрывать календарные листки. Война приближалась к нашему городу. Бои шли пока в районе Могилев-Подольского, но теперь мы научились читать между строк: фашисты жали на всех фронтах. Раненые прибывали и прибывали. Они привозили страшные вести: фашисты сжигают города и села, бомбят санитарные поезда, приканчивают раненых и пленных, мучают, вешают женщин, стариков, детей...
Об этом сообщали и газеты. Но в какое сравнение может идти скупая информация с живым свидётельством очевидца!
— Отбили мы у гансов сельцо — сердце зашлось: девочка в петле, а рядом ребятенок — вместо головы каша. Тигра лютая — и та смирнее. Посмотрел я все это, и душа загорелась. Шасть в сторону, а там сплошной ужас... люди навалом лежат, скорчились, и ничего на них нет, даже кожи, одно горелое мясо, потому как это были пораненные бойцы, а их зверье фашистское заперло в школе да и спалило школу вместе с бойцами...
Такие рассказы пугали. Но это уже был особый испуг— он рождал ненависть, злобу. Мы все яростней наседали на Вильку, обещавшего обмундирование, называли его трепачом, упрашивали. Вилька слонялся у санитарных поездов, ловко избегая встреч с бойцами железнодорожной охраны. Все же он на них напоролся. По нему даже стреляли.