Страница 14 из 54
— А как же я?..
— Дитё ты дитё,— старик принялся скручивать «козью ножку».— В казаки-разбойники поиграть захотелось? То, что добровольцем хочешь,— добро. Стало быть, не такая уж ты треска вяленая, как я мыслил. Однако с кондачка в пекло лезть негоже. Воевать уметь надо. А то ведь, знаешь, парень, на войне ненароком и черепок потерять можно. Как сейчас помню, служил со мной в эскадроне парнишечка...
Ермилыч рассказывал про парнишку, но я плохо его слушал. В голове гвоздем засели слова: «Пока возьмут, герману сто раз крышка будет». Старик сердито пробурчал:
— Однако ты, парень, неслух. Сказал же тебе: иди матери помоги. Бумажки на окна клеить. Отец то на работу ушел. Одна мать мается. А к вечерку, как жарынь спадет, щель в саду миром рыть начнем — укрытие от бомб. Приказ вышел. Много нынче приказов разных - которые для пользы, а есть и просто так...
Я клеил на стекла бумажные ленты, а мама все вздыхала:
И зачем надо окна уродовать? Возни-то потом сколько! Все в клейстере. На неделю возни.
Тут ко мне прибежали, наконец, Глеб и Вилька: в глазах восторг, улыбка до ушей. ,
— Война!.. Здорово, а?!
— Опомнились!.. Где вас черти носили? Глеб объяснил:
— Забыл, что ли? У меня сегодня утреннее представление. И потом Вильку на работу устраивал. Порядочек.
— В полчаса все сделалось,— подтвердил Вилька.— Раз, два — и в дамках. Разрешите представиться: Вилен Орлов, будущий...впрочем, насчет будущего... будущее покажет.— Оглянувшись, добавил, понизив голос, чтобы мама не услышала:— Сперва на фокусника учиться предложили — из внимания к моей прежней специальности, но я — наотрез. Хватит с меня фокусов.
— Что про войну слышали?
— Так, краем уха,— Вилька небрежно махнул рукой.— Решили немчики схлопотать по морде...
Глеб перебил:
— Говорят, наши на Варшаву- двинули...
— Заливаешь!.. Вот это да!.. Кто говорит?
— Кто-кто! Люди говорят.
Тут я им дал такого раза, что они только ахнули.
— Ребята,— сказал я тихонько (чтобы мама не услыхала),— я ухожу на фронт. Добровольцем.
У Глеба и Вильки сделались такие несчастные физии, что даже жалко их стало.
— А как же мы?— Глеб походил сейчас на ребенка, у которого отняли любимую игрушку. Вилька все еще стоял, разинув рот.
— Что — вы? Никому не запрещено записываться в добровольцы. Пошли вместе, а, ребята?!
Глеб задумался. Неужели трусит? Вот это номер! Сомнения на этот счет развеял Вилька. Сказал, виновато улыбаясь:
— Нам, понимаешь ли, Юрка, нельзя. Из московского управления госцирков авизовка пришла: тридцатого быть в Минске... Так-то вот, друг, расстаемся.
Он вздохнул, повертел в руках кепку и вдруг с радостным возгласом подбросил ее к потолку.
— Эврика!.. Эврика, мальчики!.. Все ясно, как апельсин. Не суждено Вилену Орлову крутить тройной стрикасат с пируэтом. Вилен Орлов записывается в добровольцы.
— Вилька!—взмолился Глеб.— Вилька!..
— Вопросы только в письменном виде и желательно на гербовой бумаге.
— А как же я?!— На Глеба больно было смотреть.— Ребята... Это нечестно. Сами на войну, а на товарища плевать? Друзья называется.
— Чудило! Топай с нами.
— Не могу, ребята. Если я уйду — номер развалится.
— М-м-да... дела,— Вилька поскреб затылок.— Как говорят в городе Одессе, факир был пьян — фокус не удалей.
И тут-то меня осенило. Номер развалится! Ну конечно, развалится. Еще как развалится! И хорошо, что развалится.
— Глебчик,—я прямо-таки ликовал,—Глебчик, сколько гавриков выступает в вашем номере... Десять? Прекрасно. И все такие хорошие парни — здоровяки, молодые, симпатичные, все призывного возраста. Должно быть, командир отделения от радости по воздуху летать станет, получив под свою команду таких натренированных красноармейцев... Уловил намек, Глебушка? Нет, не-тути больше вашего роскошного аттракциона! В армию его призовут...
Громовое «ура!» потрясло коттедж. Мама заглянула к нам, покачала головой, мол, большие, а ума маловато.
— Извините, Анна Петровна,— расшаркался Вилька,— это от полноты чувств. В честь победы.
Мама улыбнулась — грустно, участливо.
— Ветрогоны. Все вам трын-трава. Кровь льется, а вы — «ура!». Не знаете, что такое война.
Радостно галдя, мы поспешили обрадовать ее:
— Не знали — теперь узнаем!..
— Понюхаем пороху...
— Повоюем, Анна Петровна!
— Слава богу,— сказала мама,— слава богу, не повоюете. Не дойдет до вас очередь.
Я открыл было рот — сказать все, но Вилька дернул меня за рукав. Мне вдруг стало очень грустно. Представилась такая картина: я потихоньку сбегаю на войну... Нет, дальше даже воображать не хотелось. Как все-таки в жизни все трудно устроено. Вот мама, например. Отчего она так спокойна? Эгоизм заедает. Сын не дорос до призыва — вот и хорошо... Шиша — не дорос!
Мама ушла. Вилька швырнул свой пиджак на кровать, проговорил с заговорщицким видом:
— Порядочек! Мальчики, вношу рационализаторское предложение: двинули в военкомат...
Как раз в этот момент распахнулась дверь и ввалился Павка Корчнов — сухощавый, взволнованный, в желто-черной полосатой футболке с закатанными рукавами.
— Ребята,— сказал он хмуро,— плохи наши дела... Да нет, не на фронте. Личные наши дела горят. Голубым огнем пылают... Был в военкомате — ужас что творится! Народу — невпроворот. Песни, пляски, рев, а главное — не берут. Это же фельетон для «Правды»! Человек хочет воевать, а ему —кукиш. Поняли?—Тут он только заметил Вильку, смутился. Но я ему все объяснил, мол, циркач и прочее. Павка опять за свое:— Не берут — и все! Рано, говорят. Не обучены, говорят. В общем — бред. Но я нашел выход. В нашем классе одиннадцать ребят, так сказать, отделение. Подадим коллективное заявление.
У Павки и в мыслях не было, что кто-то не захочет в его отделение. Даже Зильберглейта записал, хотя у того очки в палец толщиной. Впрочем, о каких очках речь? Привяжи их веревкой, чтобы не падали — и все. У японцев, говорят, все поголовно в очках. А воюют — дай бог каждому. И все же мы им приложили.
Павка — человек дела. Он вытащил из кармана штанов заявление нашего класса, приписал фамилию Вильки. Рядом с нашими подписями он делал аккуратные пометки: «Комсомолец с 1939 г... с 1940 г.». Потом он взглянул на Вильку, и тот сказал:
— Пиши: беспартийный большевик.
Потом Павка свернул заявление в трубочку и сказал на прощание довольно гнусные слова:
— Честно если,— на вас не очень надеялся. Но вы — молодцы. Спасибо, ребята.
— Дурак,— обиделся Глеб и плюнул в окно.
— Дурак,— согласился Павка.— Рад, что дурак. Он был очень честный, Павка Корчнов.
Еще раз сказав «спасибо», Павка бросил уже в дверях:
— А в городе что делается! Сплошные митинги и очереди за макаронами. Вот кретины! Макароны...
И убежал.
Мама нас накормила чем-то: А затем пришел участковый уполномоченный, и мы отправились рыть щель. Пришел с работы папа, взялся за лопату. Покопал немного, сказал вроде бы невзначай:
— Все-таки это безобразие. Не берут. Понимаете, не берут. У меня такое впечатление, что специалисты — не люди... Хамство!
Глеб тут и брякнул:
— Всех не берут. Нас тоже не берут. Это же фельетон, Антон Васильевич, форменный фельетон!..
Папа улыбнулся, и я понял: он хоть и не возмущается, но. рад тому, что нас не берут.
Мы вырыли в саду щель, покрыли ее сверху ветвями, засыпали землей. Папа сказал «лады» и велел нам идти в дом. Он принес бутылку шампанского. Мы выпили. После чего он сказал:
— Ничего страшного.
И стал рассказывать об империалистической войне и о гражданской. Все это я много раз слышал, но Вилька с Глебом — впервые. Папа очень хорошо рассказывает. Как он наступал в Галиции и как драпал оттуда, как шли бои за Перемышль. Даже самое страшное папа рисовал весело. Получалось так, словно война — самая веселая штука на свете. Папа швырнул хама штабс-капитана в котел с чаем. Военно-полевой суд вот-вот приговорит вольноопределяющегося А. В. Стрельцова к расстрелу. Но вот появляется поручик князь Клембовский — и все улаживается. Полковой козел с позолоченными рогами, Гришка Распутин, на смотре боднул в зад генерала Бодяго. Беляки подорвали железнодорожное полотно, и бронепоезд, на котором папа был комиссаром, оказался в лапах врагов. Они стучат прикладами по башне, орут «Сдавайтесь!», «Конец!», как вдруг со свистом, и гиканьем выскакивает каша конница...