Львенок

— Но девушка должна выяснить, точно ли это он. Ведь речь идет об убийстве. Она соглашается пойти с редактором на вечеринку, хотя у редактора давно есть другая девушка, а младшая сестра больше всего на свете не любит «разбивать чужие судьбы». Она отлично знает, если судить по ее собственным словам, что это такое — «любить кого-то, кому на тебя наплевать». И тем не менее она отправляется в дом шефа. Она даже проявляет благосклонность к редактору и пробуждает в нем некоторые вполне определенные надежды. На вечеринке она близко знакомится с хозяином дома. Главный редактор увлекается ею, потому что он известный волокита. Ему надоели уже все секретарши и все начинающие авторы, а наша девушка удивительно красива. К тому же она позволяет ухаживать за собой. И он закручивает с ней роман. Но девушке надо побыстрее выяснить, с кем именно она имеет дело, а шеф, разумеется, не стремится хвастаться той частью своей жизни, которая ей как раз и интересна. Это тянется довольно долго. Я не знаю, как именно действовала девушка. Не знаю, как она пыталась выведать у него правду. Он бы все равно не открылся ей. Может, она хитрила, лукавила — не знаю. Знаю только, что времени прошло немало.

Я закурил новую сигарету, Бог весть какую по счету. Когда я зажигал спичку, ее огонек на мгновение выхватил из темноты красивое девичье лицо. Она не взглянула на меня. Спичка погасла, и я опять видел только силуэт на звездном фоне.

— Но все сильно усложняется, потому что редактор влюбляется в нее по-настоящему и устраивает ей неприятные сцены. Она же сама — и это единственное, что непонятно мне в нашей истории, — влюбляется в его друга. Этого последнего приходится даже несколько подзадоривать, потому что он порядочный недотепа. А впрочем, может, и нет в этой истории ничего непонятного. Помните? «Наибольшего успеха на поприще любви добиваются те, кто вообще далек от всякой практики». Она кажется редактору воплощением платоновской идеи женственности, в то время как сама девушка… вы еще не забыли разговор в Живогошти? За стойкой бара? Сама девушка в ответ на вопрос, кто же она такая, характеризует себя куда скромнее: «Как это — кто? Обыкновенная девушка, ничего особенного». Но слова «ничего особенного» тут не слишком годятся, правда?

Она не ответила, и я вернулся к своему монологу.

— Шеф вбил себе в голову, что она станет его любовницей, и пристает к ней чем дальше, тем больше. Он даже заявляется к ней домой, где, впрочем, ему приходится прятаться от нежданных посетителей. Он набивается на свидания. Дело явно затягивается. Почему, спросите вы? Да потому, что девушка никак не может решиться. Она мечтает о возмездии, но вся история случилась настолько давно, что стала уже почти неправдой. Заставить себя совершить убийство она не в состоянии. Но и простить тоже нельзя. Время идет, кончилось лето, наступила осень. И вдруг все случайно встречаются в Живогошти возле озера. Девушка приехала туда со своим женихом, она и понятия не имела, что там окажется шеф. А шеф нажирается и становится болтливым. Ее жених тоже напивается, но поскольку для него это непривычно, он быстро вырубается и спит в палатке беспробудным сном. Редактор, который раньше приставал к ней, теперь оставил ее в покое. Во всяком случае так ей кажется. Вдобавок незадолго до полуночи он смывается с какой-то авторшей. Короче, ситуация идеальная. В полвторого ночи все если не упились, то заснули. Шеф выходит на воздух освежиться. Она замечает его из своей палатки. Идет к нему. Не то чтобы она приняла окончательное решение, но ситуация кажется ей настолько идеальной, что нет сил противиться обстоятельствам. В общем, она идет к нему. И предлагает покататься на лодке в лунном сиянии. Разумеется, шеф с воодушевлением соглашается. И они едут. На часах чуть больше половины второго.

Саксофон доиграл, и воцарилась тишина. Аффиционадо отправился спать, но в других окнах дома зажегся свет; теперь здание напоминало черно-желтую шахматную доску.

— Я не знаю точно, что именно случилось в лодке, — проговорил я еле слышно. — Что они сказали друг другу. Может, он признался ей в том, в чем она его подозревала. Или сказал что-то, что послужило доказательством его вины. Не знаю. Может, он просто полез к ней, захотел поцеловать, а ей больше не нужны были никакие улики. Черт его знает. Но в ней проснулось то, что время вроде бы давно уложило спать. Ненависть, отвращение — какая разница, как назвать это чувство, дело совершенно в другом. В общем, она или взяла весло и врезала ему, или только оттолкнула его, а он упал и ударился головой о весло. Я не знаю, да это и неважно. На девушке были замшевые перчатки, редактор, этот сыщик, хорошо разглядел их, когда они лежали на стойке бара рядом с бокалом вина. Вот почему на весле не нашлись отпечатки ее пальцев. Потом шеф или сам упал в воду, или она его туда столкнула. Это тоже неважно. Она уплыла в лодке на другой берег озера, туда, где нет ничего, кроме скал, выбралась там на сушу и толкнула лодку обратно. Потом девушка обогнула озеро по берегу и вернулась в свою палатку. Ее жених ни о чем не догадывался, он крепко спал, сраженный алкоголем. Она легла рядом с ним. Никто ничего не видел, никто ничего не знал, никто ничего не мог доказать.

Барышня Серебряная вскинула голову и открыла глаза. Из полумрака на меня глянула тьма, черная тьма. Я продолжал:

— Остается добавить всего несколько деталей. После войны некоторые евреи переделали свои фамилии на чешский лад. Шварцнагель стал Черным, Зильберштейн — Серебряным. Возможно, эта девушка хотела стереть свое прошлое. Совершенно уничтожить его. И потому она не только сменила фамилию, но еще и свела с руки татуировку — лагерный номер. Этой девушке претит хвастовство, и вдобавок она очень чувствительна. Я сказал бы даже — болезненно чувствительна. Невинные поэтические вольности волнуют ее так, как если бы касались ее напрямую. И она захотела уничтожить, вытравить свое прошлое. Именно к таким выводам пришел сыщик-редактор. Я не знаю, почему точно она убрала с предплечья татуировку, знаю только, что она ее убрала. На том месте остался лишь маленький розовый шрам, — усмехнулся я. — Шрам, который выглядел очень сексуально и возбуждал редактора, потому что он объяснял себе его происхождение совершенно неверно.

Барышня Серебряная встала, я остался сидеть. На фоне окна возник черный силуэт ее фигуры — идеальная девушка из театра теней. Кот спрыгнул с ее коленей на пол, зашипел — почти как змея. Я сказал:

— И звали ее не Ленка. Ее имя было Леона. Львица.

Я задумчиво смотрел на нежный аккуратный контур.

— Хотя скорее это был львенок. Львенок, сумевший пройти через все, выжить и превратиться в красавицу. Львенок, которого этот недоумок редактор пытался поймать в капкан.

Я умолк. Моя черная месса кончилась. Что-то звякнуло о стеклянную крышку стола. Это барышня Серебряная расстегнула свой модный металлический поясок и положила его на стол. Из темноты прозвучал ее голос, хриплая подделка под прежний нежный гобой:

— Львенок в капкане.

И она подняла руки к шее. При смутном свете звезд и окон я увидел розовые ногти, тонкие пальцы, взявшиеся за пуговку.

— Вы такой же, как ваш шеф, — сказала она спокойно, холодно, гадливо. — Что ж, идите сюда.

Я встал, но с места не двинулся. Она стояла передо мной в сереющем полумраке, чуть пониже ростом, чем я, и ночь окутывала своим покрывалом блаженство всей моей жизни.

Я отомстил тебе, кувшиночка, прости меня, это было страшной дерзостью с моей стороны, но я так люблю тебя. Я обязан был отомстить. Прости меня. Она все еще держала руки возле выреза блузки, пальцы сжимали пуговку, и от этого крохотного перламутрового диска зависела сейчас моя судьба. Я посмотрел в ее глаза, они вновь стали непрозрачными, черными, антрацитовыми. Непонятными.

А потом я разгадал их загадку. Ах, кувшиночка, прости меня, если, конечно, сможешь.

Я двинулся с места. У меня заболело сердце; наверное, инфаркт заявлял о своих правах на этот настрадавшийся орган моего тела. Ночь была безлунная, среди звезд плыли тучи, над силуэтом Праги вдалеке пошел дождь. Я прикрыл глаза, и городские огни расплылись в золотистую полосу. Был четверг, ночь… и конец моего флирта с прекрасной барышней Серебряной.