Купериада

– Ишь, красавец! – восхищённо пробормотал Ванюша. – Орёл! Вылитый старший сержант Фитько!

Царь-батюшка как раз, временно прервав приём, диктовал дьяку:

– …И выдать войску великую прорву одеколону отечественного разливу, дабы воняло ото всех сугубо приятственно, однако же притом патриотично.

Трон его был несколько приподнят над полом, дабы посетители даже и инстинктивно не дерзнули помыслить себя ровней самодержцу. К основанию трона было пришпандорено расписание в кованой рамке под золото: «Приём по личным вопросам – среда с 10.00 до 12.30. Приём по государственным вопросам – четверг с 11.00 до 12.00. Разбор жалоб и принятие презентов – ежедневно с 15.00 до 17.00. Публичное поношение министров – понедельник с 13.00 до 13.45. Приём иноземных послов – пятница с 10.00 до 11.30 по предварительной записи».

Между тем аудиенция возобновилась. У трона на коленях отстаивали каждый своё два здоровенных стриженных ёжиком мужика. Рядом с просителями громоздились туго набитые кули-близнецы – видать, с презентами.

– Ох, не вели смертию казнить, ваше величество, вели слово молвить, – дурным голосом завёл первый.

Царь поморщился:

– Да уж сделай милость. Только не гундось так. У меня от твоего тембра позолота от трона отваливается.

– Осмелюсь доложить, батюшка, звать меня Прокопием Голоштановым. Изволю пребывать купцом самой что ни на есть второй гильдии и держу лавку с разным скобяным, книжным и прочим деликатным товаром у Гнилого моста. Ежели понадобится чего вашему величеству али каким твоим приживалам – у меня для хороших людей завсегда скидка имеется. Шесть процентов, как с куста. И не старайся, отец родной, нигде лучшего товара не сыщешь.

– Со скидкой понятно, ты по сути говори. Проторговался, что ли?

– Никак нет. То есть да. Ну, то есть не совсем… Решил я, величество, затеять новое дело. Так сказать, расширить сферу влияния. И очень мне притом хотелось на благо Руси святой послужить, само собой. Задумался я, значит, чего народу нашему богоносцу особенно не хватает, чтобы туда, конечно, направить инициативу и все силы моего мелкого на тот период бизнесу. И дошло до меня, батюшка, что людям катакстрофически не хватает прессы. И не такой, чтоб на басурманский манер обманывала да сенсации поганые выискивала, а истинно расейской, чтобы, значит, и про погоду, и кроксворд, и гадания разные, и чтоб удобно было сворачивать кулёк для семечек. И вот, значит, под энтот инновационный проект в области СМИ одолжил я вот у энтого змея подколодного три тысячи рубликов ассигнациями.

– И что, не пошло дело-то?

– Как не пойти? Хорошо было совсем пошло. Изголодался народ православный по настоящей, значит, прессе. А то на рынке семянки уж не сказать во что заворачивать начали. Только я, понятное дело, с первой же прибыли того... Ну, фуршет, ясно дело, Куршевель, девки… Загудел, одним словом. Русский же я мужик, батюшка, не немец какой. Само собой, доход тю-тю, аж опохмелиться не на что. А Кузька, вот энтот гад, ничего знать не хочет. Или деньги, говорит, или лавку отдай за долги. По миру, стало быть, пустить хочет. Укороти его, батюшка, не дай превратить меня в несознательный деклассированный элемент! Я же в случае таком вовсе сопьюсь. Детки по миру пойдут, а жена по рукам. Она уж и грозилась.

– А ты что на это скажешь, Кузьма… э-э-э?.. – перевёл самодержец взгляд на второго мужика.

– Чубасов Кузьма Парфёнов сын, ваше величество. Дык… всё правда. Этот архаровец прибыль пропил-проел, возвращать нечего. Имеем, таким образом, неквалифицированный менеджмент. Следовательно, пусть продаёт предприятие. Долги возвращать надо!

Его величество задумалось. Мысли волнами пробегали по челу, завершаясь рефлекторными подёргиваниями левого уха. Наконец решение, похоже, было найдено.

– Ты патриот? – последовал неожиданный вопрос кредитору.

– Да, конечно. Но при чём…

– Истинные сыны Отечества должны быть готовы на жертвы во благо Родины?

– Конечно, однако…

– Тогда должен понять. Объявляю своё решение. Обязательства Прокопия Голоштанова перед Кузьмой Чубасовым волею Верховного главнокомандующего… то есть моей… признать аннулированными. Для тупых объясняю: долг простить. Ибо в противном случае голоса враждебные забугорные обвинят нас в покушении на свободу слова окаянную, будь она неладна, а нам то обидно будет. Означенному же Кузьме о своих претензиях забыть и боле не беспокоить ими наш слух. А теперь идите себе, идите!

А к ногам царя – понятное дело, фигурально выражаясь, – припала фигуристая баба лет примерно тридцати в изумрудном сарафане, белой рубахе, багряном платке и жёлтых узорчатых сапожках.

– Царь-батюшка, – возопила женщина, – свет ты наш в окошке! Защитник Отчизны, хранитель старины и провозвестник инноваций!

– Ну хорошо, хорошо, ладно. Для того я волей Божьей и поставлен.

– Попечитель малых и убогих!

– Заканчивай.

– Покровитель прав и свобод! Гроза врагов!

– Хватит, я сказал. Свои заслуги я и сам знаю. О деле давай.

– Так я ж к нему и веду. Слыхала я, сокол ты наш ясный, что супружница твоя закрыла свои серы оченьки…

– Верно, случилось такое несчастье. Неприятность ну просто государственного масштаба. Однако же, как видишь, я на боевом посту.

– Вот и я о них, батюшка, о масштабе и о посте. Не по масштабу тебе, коршун ты наш чернокрылый, пост соблюдать, да и бобылём блудить ни к чему. Не по чину. У тебя, стало быть, бычок… то есть ты сам, не обессудь, надёжа-государь… у нас ярочка. Поскольку и я, значит, тоже освободилась в прошлом году от алкаша своего и теперича, стало быть, снова женщина одинокая, беззащитная. Всякая зверь обидеть может. Один ты у меня, стало быть, на данный период защита и опора. Причём я, не соврать, в самом соку, да и ты ещё ничего себе пока, чего ж мешкать-то? Когда все вокруг всё одно спят и видят обмануть тебя, ваше величество, и поживиться за твой счёт, неужто ты откажешь в том же самом одинокой вдовице?! А лучше меня всё одно не найти, тебе всякий мужик подтвердит. Нечего и тянуть-то со свадьбой нам с тобой, двум горемыкам. Давай на сретенье и сыграем. У меня уж и список гостей заготовлен. В смысле – с моей стороны. На трёх листах, дьячком нашим Ерёмкой писанный.

Царь побелел, потом побагровел, вскочил, затопал ногами и, брызжа слюной, заорал:

– Кто?! Пустил?! Сюда?! Эту?! Сумасшедшую?! Вывести, сей момент вывести!

– Ваше величество, подумаешь ещё, может? – отбиваясь от стражников, причитала вдовушка. – Ой, да не лапайте вы, чай, они не резиновые. Не тискай, кому говорю?!..

Пока претендентку на трон с трудом выводили, царь стоял торчком, нервно шевеля пальцами и постепенно возвращая свой естественный цвет. Видимо, находясь на возвышении да ещё и в вертикальном положении, самодержец углядел нечто особенное, потому что резво соскочил на пол и кинулся, расталкивая встречных, в недра вереницы просителей. И Лёва вдруг понял, что венценосец пробивается именно к ним с Ваней.

– Разойдись! – пугал он. – Разорю! Запорю! Казню! Как врага народа, мать твою и всю фамилию!..

Добравшись до наших скитальцев, он пронзительно уставился на Ивана.

– Кто такой?

– Чужестранцы мы, – выдавил из себя несколько напуганный Иван.

– Путешественники, – уточнил Куперовский.

– А как звать тебя, добрый молодец?

Ваня, который был скорее раздобревший, чем добрый, чуя неладное, с трудом пробормотал:

– Иван я, ваше это… величество. Да, Иван. Но мы ничего не нарушали. А что во дворец без спросу явились – так это случайно. Все заходили, и мы зашли. По ошибке.

– Точно, он и есть! – воскликнул царь. – Иван-царевич, сынок мой ненаглядный, десять лет тому цыганским табором украденный. Я ж чую – родное лицо. Буквально моё, как две капли. А посетители почему не радуются?! А ну радоваться! Всем выглядеть счастливыми, кому говорят?! Царь сына отыскал, не хухры-мухры.