Страница 13 из 56
Среди оппонентов «иосифлян» было немало авторитетных священников, происходивших из хороших московских семей. Ученик «заволжской школы» Вассиан, по прозвищу Косой, в миру был князем Василием Ивановичем Патрикеевым и монашеский клобук надел, когда на старую боярскую партию пала опала князя Ивана III. Князь почел за благо в 1499 году принять постриг в Кирилло-Белозерском монастыре и посвятил себя книжным занятиям. Лидер «заволжцев» Нил Сорский был постриженником того же Кирилло-Белозерского монастыря и основал недалеко от него пустынь, в которую удалился, ища возможности устройства обители по собственному пониманию. Бывший князь Патрикеев, ставший в монашестве Вассианом, сделался учеником старца Нила и развил его идеи. Он вступил в полемику с самим Иосифом Волоцким и даже высказал несогласие с казнями «жидовствующих».
Слава благочестивого полемиста дошла до княжеских теремов в Кремле, и князь Василий Иванович, которому Вассиан Косой доводился дальним родственником, приблизил его к себе, ибо нуждался в мудром и нелицемерном советнике. В Москве Вассиан Косой жил попеременно то в Симонове, то в Чудовом монастыре; здесь он продолжил полемику с «иосифлянами», а кроме того, познакомился с жившим в Чудовом монастыре Максимом Греком, чьи аскетические воззрения, сформировавшиеся под влиянием речей Савонаролы, были близки к позиции «заволжских старцев». Насмотревшись на московскую жизнь, где «нестроения быта», мало соответствовавшего идеалам христианства, грубость, распутство и повсеместное лихоимство были смешаны с пышностью обрядов, Максим не скрывал недовольства. Он обличал невежество и суеверия, укоренившиеся в русском духовенстве, а учение «иосифлян» явно не одобрял. Среди прочего он выступил против канонизации игумена Пафнутия Боровского — учителя Иосифа Волоцкого, — говоря о нем: «Он держал села, и деньги в рост давал, и людей и слуг держал, и судил, и кнутами бил, как же ему чудотворцем быть?»
Тем временем великий князь Василий Иванович озаботился тем, что на пятом десятке лет у него нет сына-наследника. Виновной в этом, учинив целое следствие, объявили его жену Соломонию, урожденную Сабурову. Допрашивали ее брата Ивана Юрьевича, и тот сознался, что к сестре приводили знахарок, то какую-то Стефаниду-рязанку, то безносую черницу, но все их заговоры пользы не принесли. Дело ускорило то обстоятельство, что великий князь приметил девицу, затронувшую струны его души.
Боярыня Елена Глинская появилась в Москве, когда ей было четырнадцать лет; воспитывалась она в Италии и Германии. Девушка была хороша собой, образованна, повидала разные страны, говорила на нескольких языках, ее манера держаться была не свойственна обычным московским барышням. Род Глинских происходил от ордынского темника Мамая, потомки которого ушли в Литву, получив там в удел литовский Глинск и произведя от него свою фамилию. Это был большой клан, игравший в свои политические игры. Во главе Глинских стоял боярин Михаил Львович — богатейший магнат, двенадцать лет проведший в разъездах по разным странам и получивший диплом врача и титул рыцаря Священной Римской империи. Он служил в войске Альбрехта Саксонского и императора Максимилиана I. Бывал в Испании, где перешел из православия в католицизм. Вернувшись в Литву, боярин Михаил стал советником Александра Ягеллончика, великого князя Литовского и короля Польского.
Королевского маршала Михаила Глинского заподозрили в попытке узурпации власти, когда бездетный король стал болеть. Опасаясь репрессий, клан Глинских собрал свою армию и, заручившись поддержкой московского князя, войска которого вторглись в литовские пределы, вступил в войну на стороне московитов. Однако война не принесла решительного успеха ни одной из сторон, и вскоре был заключен мир, а Глинским ничего не осталось, как, бросив свое имущество в Литве, перебраться в Москву и поступить на службу к Василю III. И вот тут во время торжественного богослужения в Успенском соборе великий князь обратил внимание на юную Елену. Отец девицы — Василий Глинский по прозвищу Слепой — к тому времени уже умер, и Елена жила в доме дяди Михаила, которому интерес князя к племяннице был очень на руку. Стареющий князь решил жениться на Елене, но для этого надо было избавиться от законной супруги.
Решение о разводе с Соломонией было воспринято неоднозначно даже многими приверженцами Василия Ивановича, а митрополит Московский Варлаам резко высказался против такого шага. Слова митрополита задели князя, и Варлаама сместили с митрополичьей кафедры, чтобы 27 февраля 1522 года возвести на нее Даниила, выходца их Рязани, получившего образование в Волоколамском монастыре.
Новый митрополит был исконный «иосифлянин», он не донимал великого князя своими «печалованиями» и все действия его оправдывал, даже если князь при этом нарушал клятвы. Так, в 1523 году заподозренному в измене князю Северскому Василию Ивановичу Шемячичу, опасавшемуся ехать в Москву по зову великого князя, были даны письменные гарантии безопасности, так называемые «опасные грамоты» великого князя и митрополита. Но через несколько дней по приезде в Москву Шемячича арестовали и заключили в темницу, где он и умер.
Про покладистого митрополита Даниила говорили: «Учительного слова от него нет никакого, не печалуется он ни о ком, а прежние святители сидели на своих местах в манатьях и печаловались государю о всех людях». Тем не менее власть Даниила в делах церковных и государственных сделалась как никогда сильной, и митрополит получил возможность окончательной расправы со своими оппонентами — «заволжцы» стали «совсем неугодны» великому князю. На волне этих настроений, царивших при московском дворе, митрополит Даниил в 1524 году созвал собор русской церкви, а потом еще несколько, на которых Максим Грек, открыто выступивший против «иосифлян», предстал в качестве обвиняемого в ереси, допущенной им при исправлении книг.
Обвинения, предъявленные Максиму, были весомы — не следует забывать, что «иосифляне» были и сами изрядными книжниками. Они скрупулезно проработали все писания Максима, разобрали канонические и догматические утверждения, рассмотрели исправления, внесенные им в книги. Упорно высказываемая им мысль о неудовлетворительности славянских переводов богослужебных книг была признана ересью. Роковую роль сыграли описки писцов и собственное плохое знание Максимом русского языка — не сбылось предположение братии, отправлявшей его в Москву, что он сможет легко постигнуть этот язык. Например, среди откровенно еретических утверждений Грека было такое, что сидение Христа одесную Отца есть лишь минувшее, а не предвечное. Вызвано оно было простым незнанием — Максим не понимал разницы между настоящим и прошедшим временем — «сидит» и «сидел».
Его проповедь аскетизма и монашеской нестяжательное™ была представлена как хуление русских подвижников, допускавших владение монастырями вотчин. Да к тому же сам Максим в полемическом запале признал, что сомневается в автокефальности русской церкви.
Среди выдвинутых против Максима обвинений был и шпионаж в пользу турок — ему пеняли знакомство с турецким послом Скиндером, которому он якобы слал потаенные грамоты. В том же обвиняли и архимандрита Новоспасского монастыря Савву и людей из окружения Юрия Траханиота, долгие годы исполнявшего дипломатические поручения московского двора. К тому времени Траханиот умер, но его люди принадлежали к «греческой партии», которую подозревали в интригах, направленных против союза султана и великого князя. Обвинения в шпионаже Максим отверг, и у следствия не нашлось улик, чтобы подтвердить подозрения. Труднее было оправдаться, когда всплыли его связи с опальными боярами, в том числе и Беклемишевым по прозвищу Берсень, попавшим при Василии Ивановиче в опалу.
Боярин не одобрял женитьбу князя Ивана на принцессе Софье и появившиеся после той свадьбы порядки. Сыну Софьи он осмеливался перечить и пенять на «приверженность грекам» и «перемену обычаев». На допросе Максим показал, что слышал от Ивана Никитича Беклемишева, как тот говорил, де Софья «какова бы ни была, а к нашему нестроенью пришла», и тужил о том, что великий князь «старых не почитает» и «запершись, сам-третей все дела у постели решает». На очной ставке Беклемишев опровергал показания Максима, но потом все-таки признал свои слова. Именно эти, сделанные на очной ставке признания послужили причиной суда, на котором Ивана Берсеня-Беклемишева приговорили к смертной казни. Зимою 1525 года, по обычаю, его обезглавили на льду Москвы-реки.