Страница 49 из 54
кой, печаль) или все, что угодно. Бернар сыграла сцену иначе: не¬
ожиданно резким движением, так, что мы все похолодели и задрожа¬
ли в своих креслах, она рухнула вперед, неловко и тяжело, как свин¬
цовая, трагически вытянув руки вдоль тела ладонями наружу. В этой
позе она застыла. Да, это была смерть, настоящая, окончательная, не¬
поддельная. Конечно, это был только театр, но это было высокое ис¬
кусство. Тот неповторимый штрих, который заставлял воскликнуть:
«На сцене великая Сара Бернар!»
Театр дрогнул от бури аплодисментов. Люди вскакивали со своих
мест, снова садились. Артистку без конца вызывали. Бернар появля¬
лась перед зрителями в восхитительно отрепетированной позе.
Раскинув руки и низко склонив голову, она стояла посередине сцепы,
поддерживаемая двумя актерами,— точная копия распятого Христа.
Она стояла в такой позе, пока длились вызовы, лишь иногда припод¬
нимая голову и вновь роняя ее на грудь.
Ни разу в жизни я не слышал, чтобы публика так неистовствова¬
ла: это было всеобщее ликование, все кричали: «Браво! Браво! О, бо¬
жественная Сара! Божественная Бернар! Да здравствует Сара!»
Захваченный общим порывом, я аплодировал до боли в руках и
самозабвенно вопил во весь голос.
Немного погодя публика стала покидать театр. Я направился к
артистическому выходу в переулке подле театра. Там уже собралась
целая толпа. Все были веселы, возбуждены. Оживленные разговоры
сливались в многоголосый, ликующий гомон. У дверей стоял длин¬
ный черный лимузин. Вскоре низенькая дверца служебного выхода
распахнулась, и появилась Бернар с букетом красных роз в руках.
Двое мужчин поддерживали ее под руки. И снова толпа обезумела.
Оглушительный крик прокатился под солидным, полным достоинст¬
ва лондонским небом: «Браво! Да здравствует божественная!» Люди
размахивали руками. Бернар грациозно раскланялась. Ее усадили в
автомобиль, и он тронулся с места. Толпа, окружив машину, броси¬
лась вслед за ней, крича и размахивая руками, люди бежали до тех
пор, пока, набрав большую скорость, лимузин не скрылся за углом.
И я бежал вместе со всеми, и я кричал вместе с толпой. Веселое, ра¬
достное возбуждение охватило меня, как и всех. Шумно переговари¬
ваясь и смеясь, публика медленно растекалась по улицам Лондона.
На следующий день я подвел итоги своим впечатлениям от спек¬
такля. Я провел восхитительный вечер, пережил прекрасные минуты.
Бернар, несомненно, блистательна. Она все еще владеет своим вели¬
колепным мастерством. Возможно и даже весьма вероятно, что в
прошлом она была неподражаемой и играла вдохновенно. Несмотря
на это, мне с неохотой пришлось признаться себе, что я разочарован.
Слава прежней Бернар затмевала нынешнюю, мысль об этой славе
волновала больше, чем впечатление от игры. Той великой Бернар, той
Божественной, чье искусство и «золотой» голос околдовывали и увле¬
кали зрителей, не было. Я увидел актрису — старую, но мужествен¬
ную. Она по-прежнему владела совершенной техникой, но вместо
былого огня остался холодный пепел, усталость. Я увидел актрису,
которая, наверное, была прекрасна в свое время. Мне было немного
грустно, и в душе я склонился, почтительно и низко, перед отваж¬
ным, гордым духом маленькой женщины с фарфоровым личиком и
золотистыми кудрями, все еще находящей в себе силы и мужество
выходить на деревянные подмостки, где мерцали столь любимые ею
огни рампы. «Сигареты, доктор?» — эта фраза в течение многих дней
звучала у меня в ушах, как приглушенный перестук барабанных па¬
лочек по сухому листу пергамента.
Месяц спустя в Лондон приехала Элеонора Дузе. Она привезла
три спектакля: «Женщина с моря», «Привидения» Ибсепа и «Да бу¬
дет так» Томмазо Галларати-Скотти. Все три я видел. Я опишу один
из них, самый интересный,— «Да будет так». И в этот раз я пришел
в «Павильон-тиетр» заблаговременно, и зал быстро наполнился пуб¬
ликой. Любопытная вещь: театр тот же самый — оранжевая с золо¬
том обивка, хрустальная люстра под куполом, и публика собралась та
же, что и в прошлый раз — англичане и множество иностранцев,— и
тем не менее зал выглядел совсем иначе, чем в тот вечер, когда вы¬
ступала Бернар. Огни светились мягче, более тускло, в зале стояла
удивительная тишина, зрители будто на цыпочках проходили к своим
местам, шепотом переговариваясь. Никто пе жевал конфет, пальцы
тихо и бережно листали программки. Все звуки раздавались глуше,
словно только что выпал пушистый первый снег. Но под этим види¬
мым спокойствием таилось, словно электрический заряд, какое-то воз¬
буждение. Оно носилось, оно трепетало в воздухе, пробегало внезап¬
ным холодком по вашей спине, заставляя сердце биться все сильнее
и громче, так громко, что, казалось, его стук беспокоит соседей. Но
соседи не жаловались, их лица пылали, руки двигались быстро и
нервно, а сердца, конечно, бились тоже слишком громко на фоне ца¬
рившей в зале благоговейной тишины. Вот вам чудесное, неизъясни¬
мое влияние одного маленького человеческого существа на тысячи
других, охотно и с радостью ему покоряющихся. И в тот вечер, когда
выступала Бернар, и нынче, в день гастролей Дузе, где-то вдали от
публики, не видимая ею, за крепкими стенами, за тяжелым занаве¬
сом, за сценой, в тесной каморке артистической уборной сидела перед
зеркалом маленькая и хрупкая шестидесятитрехлетняя женщина и,
готовясь к работе, капля по капле собирая свои столь драгоценные си¬
лы, обретала вдохновение. И вот это-то хрупкое, тщедушное создание
безраздельно и неоспоримо властвовало над сотнями других, сидящих
в зале, куда более молодых, здоровых, сильных! И они, эти другие, с
радостью покорялись милой тирании. Как струны исполинского роя¬
ля, публика, находившаяся в зале, отзывалась на некий неразличи¬
мый ухом ультразвук, который долетал из-за кулис. Струны были так
натянуты, что, казалось, мелодия зазвучала еще до того, как пальцы
пианиста коснулись клавишей.
К тому времени, как начали меркнуть огни, тишина в зале стала
такой глубокой, что вы услышали бы, как падает пушинка. С мягким
шелестом поднялся занавес... и этот звук казался тише в этот вечер.
На сцене было несколько актеров. Мелодичные звуки пленительной
итальянской речи хлынули из-за рампы сверкающим каскадом све¬
жей ключевой воды. Я не знаю итальянского, не знало его и большин¬
ство зрителей, но, право же, это не имело никакого значения. Мы слу¬
шали актеров, как прослушивают скучное вступление, и только жда¬
ли появления Дузе. И вот в глубине сцены показалась хрупкая фи¬
гурка, в крестьянском платье, в пестром платочке на голове. Сказать,
что Дузе вышла на сцену, было бы неверно — она появилась, возник¬
ла совсем незаметно и теперь постепенно приближалась. Я сперва да¬
же не сообразил, кто это, покуда запоздавшая волна аплодисментов не
прокатилась по залу. Фигурка остановилась и застыла в неподвижно¬
сти, пока не стихли аплодисменты. Так это Дузе... Я вгляделся в нее.
Боже милостивый! Старуха, совсем старуха! Такая хрупкая и тще¬
душная, что, кажется, ее можно сдуть со сцены с такой же легкостью,
с какой задувают свечу. Бледное, почти прозрачное лицо — прекрас¬
ное, о да, поистине прекрасное, огромные темные глаза, вокруг них
морщины. Как много у нее морщин! Глубокие, резкие, безжалостно
прочерченные прожитыми и выстраданными годами. И она не прячет,
не стыдится их, не пытается скрыть йоД гримом. Даже на бледных
губах нет следов помады. Из-под пестрого платочка выбиваются во¬
лосы — совсем седые, белые, как первозданный снег!