Черный карлик

Вальтер Скотт

Черный карлик

ВВЕДЕНИЕ

Далеко не все в этом рассказе является вымыслом. Много лет тому назад автор сам встречался с человеком, жизнь которого подсказала ему образ одинокого мечтателя, преследуемого сознанием собственного уродства и боязнью стать посмешищем для окружающих. Звали этого несчастного Дэвидом Ричи, и родился он в долине реки Твид. Он был сыном простого рабочего со сланцевых копей в Стобо и, по-видимому, уже появился на свет уродцем, хотя сам иногда ссылался на перенесенные в детстве побои.

В Эдинбурге он прошел ученичество у щеточника и потом долго странствовал, пытаясь заработать на жизнь своим ремеслом; однако всюду ему сопутствовал назойливый интерес, возбуждаемый его безобразной внешностью, и он каждый раз бежал на новое место. По его собственным словам, он побывал даже в Дублине.

И вот наконец Дэвид Ричи решил оградить себя от издевательских криков, смеха и шуток и, подобно затравленному оленю, укрыться где-нибудь в глуши, чтобы как можно меньше общаться с глумившейся над ним толпой. С этой целью он и обосновался на вересковой пустоши, в уединенной лощине речушки Мэнор, протекавшей по землям фермы Вудхауз в графстве Пибблсшир. Редкие путники, которым случалось проходить в тех местах, взирали с удивлением, а подчас и с некоторой долей суеверного страха, на то, как этот странный человечек, которого они окрестили Горбун Дэви, занимается совершенно, казалось бы, неподходящим для него делом, а именно — строит себе дом. Хижина, которую он построил, была совсем крохотной, но зато стены дома и окружавшего его участка Дэви возводил с претензией на особую прочность — из выложенных рядами больших камней и дерна, причем некоторые краеугольные камни были такими тяжелыми, что зрители только диву давались, как строитель ухитрился взгромоздить их на стену.

Дело же объяснялось тем, что случайные прохожие, а также и те, кто нарочно приходил сюда поглазеть, часто пособляли Дэвиду; но поскольку никто не знал, какую помощь оказывали маленькому зодчему другие, всеобщему удивлению не было конца.

Хозяин тех земель, покойный баронет сэр Джеймс Нэсмит, как-то проезжал мимо этого своеобразного жилища, появившегося здесь без всякого на то права и разрешения, и сказал о нем в точности, как некогда Фальстаф: «Прекрасный дом, но на чужой земле»; казалось, бедному Дэвиду грозит потеря его убежища, сооруженного на неудачно выбранном месте; но землевладелец отнюдь не собирался производить конфискацию имущества — наоборот: он охотно простил Дэвиду его безобидный проступок и разрешил ему проживать там и дальше.

Теперь уже принято полагать, что описание внешности Элшендера с Маклстоунской пустоши является довольно точным и неискаженным портретом Дэвида с берегов Мэнора. Считается, что ростом Дэвид был около трех с половиной футов, поскольку такова была высота двери его дома, куда он проходил, не сгибаясь. В журнале «Скоте Мэгезин» за 1817 год приводятся следующие подробности о его внешности и характере; они, видимо, были сообщены тем самым мистером Робертом Чеймберсом из Эдинбурга, который проявил столько изобретательности и находчивости при собирании исторических преданий Славного Города и который другими своими публикациями внес немалый вклад в сокровищницу наших старинных народных былей. Он — земляк Дэвида Ричи и лучше других знал, где искать о нем разные интересные сведения.

«Голова у него была вытянутой и довольно необычной формы, — рассказывает этот авторитетный свидетель, — а череп такой крепкий, что он ударом головы легко вышибал филенку из двери или днище из бочки. Смех его, говорят, наводил ужас, а его резкий, по-совиному пронзительный и неприятный голос вполне соответствовал его внешности.

В его манере одеваться не было ничего необычного. Выходя из дому, он надевал старую, бесформенную шляпу, а дома носил какой-то ночной колпак, похожий на капюшон. Обуви он вообще не носил, так как никакие башмаки не годились для его искривленных, пастообразных ног, которые он тщательно обертывал до колен кусками холста. Ходил он, опираясь на кол или посох, значительно более высокий, чем он сам. Он придерживался каких-то странных, во многих отношениях необычайных, привычек, свидетельствовавших о том, что склад ума у него был столь же исковерканный, как и череп, вмещавший в себе этот ум. Главной чертой его характера была раздражительность, ревнивая неприязнь к людям. Сознание собственного уродства преследовало его, словно наваждение. А вечные насмешки и оскорбления наполнили его сердце горечью и злобой, хотя, если судить по другим чертам его характера, он отроду был ничуть не злее всех окружающих.

Детей он терпеть не мог, так как они постоянно дразнили и оскорбляли его. С незнакомыми людьми он держался сдержанно, угрюмо и грубовато; никогда не отказываясь от помощи и подаяний, он редко высказывал свою благодарность. Даже с теми, кого он мог считать своими величайшими благодетелями и к кому сам относился довольно доброжелательно, он часто бывал «капризен и раздражителен. Одна дама, знавшая его с детства и весьма обязавшая нас тем, что сообщила некоторые сведения из его жизни, рассказывала, что хотя Дэви и относился к членам семьи ее отца со всею привязанностью и уважением, на какие только был способен, они всегда вынуждены были подходить к нему с оглядкой. Однажды она пришла навестить его вместе с другой дамой, и он повел их осматривать сад и огород; с добродушной гордостью он показывал им все свои цветущие, со вкусом разбитые клумбы и грядки, как вдруг они остановились у гряды с капустой, слегка поеденной гусеницами. Когда Дэви заметил, что одна из дам улыбнулась, на его лице сразу появилась свирепая гримаса, и, воскликнув: „Проклятые черви! Они издеваются надо мной!“ — он вскочил на гряду и начал топтать и колотить кочаны своим посохом.

При сходных обстоятельствах другая дама, тоже считавшаяся старым другом Дэви, сама того не желая, смертельно оскорбила его. Он как-то водил ее по саду и изредка оглядывался, ревниво следя за нею; вдруг ему показалось, что она плюнула. «Разве я жаба, почтеннейшая, что вы плюете на меня? Разве я жаба?» — в ярости закричал он и, не слушая никаких объяснений, выгнал ее из своего сада, осыпая проклятиями и оскорблениями. Его мизантропия проявлялась в еще более резких словах, а иногда и в действиях, если его выводили из себя люди, к которым он не питал никакого уважения; в таких случаях он мог прибегнуть к неслыханным и чрезвычайно злобным проклятиям и угрозам». note 1.

Природа во всех своих проявлениях стремится сохранить равновесие между добром и злом; вероятно, нет такой бездны отчаяния, которая не таила бы в себе утешений, свойственных ей одной. Так и у нашего бедняги, чья мизантропия шла от сознания своего противоестественного уродства, были свои радости в жизни. Вынужденный жить в полном одиночестве, он стал поклонником природы. Сад, который он возделывал с любовью и упорством, превратив свой участок каменистой пустоши в цветущий, плодородный уголок, был предметом его гордости и радости. Но он любовался красотами природы и в более широком смысле этого слова; он говорил, что мог часами с невыразимым наслаждением любоваться мягкими линиями зеленых холмов, журчащим родником, путаницей ветвей в чаще леса. Может быть, потому-то ему так нравились пасторали Шенстона и некоторые места из «Потерянного рая». Автору довелось слышать, как он своим весьма немузыкальным голосом декламировал знаменитое описание рая — по всей видимости, с полным пониманием всех его достоинств.

Другим его любимым занятием было заводить споры.

В приходской церкви он никогда не появлялся, и по-. этому считалось, что он придерживается каких-то еретических взглядов; но сам он, вероятнее всего, объяснил бы дело тем, что ему не хочется выставлять напоказ свое уродство. О потусторонней жизни он говорил чрезвычайно взволнованно, даже со слезами на глазах. Ему претила мысль, что его останки будут покоиться рядом со всяким «кладбищенским сбродом», как сам он выразился, и поэтому в качестве места последнего отдохновения он с присущим ему вкусом выбрал для себя красивый, уединенный уголок в той же лощине, где жил. Однако потом он передумал и был похоронен на кладбище мэнорской общины.

Note1

«Скотс Мэгезин», том 80, (Прим, автора.)