Страница 26 из 30
— Зачем! Ведрами, в свою посуду. Что тут, братцы, было…
К сердцу Мордана подкатывала холодная тоска. Он, хватаясь за Шпрынку, просил его:
— Братцы! Наскучило — всё про вино они. Пьяный наш народ. Давайте, хоть песни споем…
— Про кого? Про Стеньку Разина? «Утес»?..
— Не надо! — посыпались со всех сторон голоса мальчиков. — Стенька-то казак был. А они нас вон как лупцуют. Да вот в тюрьму погнали. Давай, Шпрынка, «Среди лесов дремучих»…
Шпрынка запел, и мальчики хором подхватили припев:
Все тучки, тучки понависли,
на море пал туман.
Скажи, о чем задумался,
скажи нам, атаман.
Шпрынка замолк.
— Ты чего же?
— Тоска, товарищи, не позволяет. Сердцу больно…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1. Татьянин день
Переночевав в Дубровке, Анисимыч утром, еще задолго до света, пошел в Ликино, где на Смирновской фабрике работал Лука и брат Анисимыча — Григорий, — там была и Танюша. Она и открыла дверь на осторожный стук гостя…
Девочка радостно захлопала в ладоши. В квартире пахло жареным луком и постным маслом. На столе горячие ржаные лепешки. Хозяева пили чай перед работой…
— Что это вы пируете?
— Вот на! Забыл, что ли — нынче татьянин день — Танюшка-то именинница. Что же не поздравляешь?
— Ну, друзья — у меня голова кругом пошла — середа ли, пятница ль, не знаю…
Анисимыч поцеловал именинницу.
— Гостинца в другорядь куплю: платок тебе гарусный с фабрики принесу…
— Скидывайся — да садись пить чай. Как там с Саввушкой воюете? — спрашивал брата Григорий. А Лука, схлебывая с блюдечка чай, внимательно и спокойно при смешанном свете — синем снежного утра и желтом керосиновой лампы — смотрел в лицо товарища, читая на нем что-то такое, что, может быть, гость захочет скрыть в словах.
Анисимыч скинул кафтан. Танюша ахнула:
— Дяденька! Рубашка вся в крови. Что это, родненький, у тебя?..
Анисимыч схватился за грудь — рубашка заскорузла от высохшей крови и была как лубок…
— Смотри, смотри, какое дело: это меня солдат ткнул штыком — а я в горячке не почуял…
Лука встал и сказал:
— Сними рубашку. Надо промыть, посмотреть рану.
Танюша подала кувшин с водой, Анисимыч снял рубашку. Лука обмыл ему потеки крови на груди.
— Ничего — неглубоко. На ребро пришлось — а бы немножко ниже или выше — ну, беда!
— Это мы когда из мальчьей артели пленных освобождали. Прямо сражение вышло — человек сорок штыками подкололи — на снегу — кровь…
— Дяденька Петя, возьми дяденьки Гриши рубашку, — хлопотала Танюша — что это, дяденька, на тебе креста нет? Я с себя сыму… Родный ты мой, желанный!
Девочка сняла с себя нательный крест на гайтане и надела на шею дяди. Анисимыч растерянно посмотрел на Луку и сказал:
— Батюшки мои! Татьяна — какое ты дело заводишь. Ведь, я в бога-то во христа не верую…
Анисимыч хотел скинуть крест. У племянницы в глазах набрякли слёзы. Лука, улыбаясь, остановил товарища:
— Не сымай пока. Хотя и я не верую. Это тебе вроде как на войне орден пожаловали за храбрость, — от молодого поколения.
Сели за стол. Именинница, сияя, угощала гостя ржаными с луком лепешками своей стряпни… Лука и Григорий, не торопя Анисимыча расспросами, дали ему время поесть, а потом слушали его рассказ спокойно и с видимым равнодушием, будто он рассказывал о самом обыкновенном деле или то необычайное, о чем он говорил, случилось где-то за тридевять земель и в давние времена. Танюшка застыла с недожеванным куском лепешки во рту, когда в своем рассказе гость дошел до того, что мальчики схватились у конторы с казаками. Глаза у Тани потемнели, она шептала:
— Так их! Так их! Дяденька: а девчонки тоже на улицу выбегали?
— Натурально. Визгу было! Туда. Сюда. Хи-хи-хи! ха-ха-ха!
Запел гудок. Григорий и Лука ушли на работу. Анисимыч забрался на полати отсыпаться — идти было дальше днем опасно — по дорогам были разосланы разъезды с наказом поймать щербатого ткача. Приметы: ростом мал, широкоплеч, в кафтане, на голове картуз, в серых валенках.
2. Волк
Анисимыч проспал до вечера. Григорий и Лука уж со смены пришли: больше двенадцати часов.
— Жалко было будить. Лежишь — словно чугунная пушка… А знаю — сердит будешь, если не взбудить — говорил Лука: — итти тебе самое время…
— Ты что ж, Танюшка, меня не подняла раньше?
— Я, дяденька, сколько раз подбегала к тебе — ты и не дышешь — тихо-тихо лежишь: батюшки мои, думаю, не умер ли он…
Анисимыч полез с полатей и громко охнул:
— Ох! Ровно меня цепами молотили…
— Ничего: пройдешь верст десять — разломаешься…
Анисимыч сменил кафтан на полушубок брата, серые валенки выменил на черные, а вместо картуза надел мерлушковый треух. Простился с Таней и Григорием. Лука пошел проводить. Ночь накрывала темная, морозная. Прошли с версту молча. Анисимыч спросил:
— Что ты, Лука Иваныч, воды в рот набрал. Вижу, ты не одобряешь, что я в Москву иду…
— Нет, я ничего. Ты уж больно шибко разбежался — сразу тебя остановить, еще убьешься. Пробежаться тебе еще маленько надо…
— Ты думаешь, наши не продержатся до меня?
— А что ты привезешь им?
— Уж я найду людей…
— Час добрый. Думаю — раз начали бить да хватать сотнями — стачка кончится. А на́-ново таку махину скоро не сдвинешь — шутка ли ткачей одних шесть тысяч человек. Это покрепче будет Новой Канавы!
Воспоминание о Петербургской стачке разбило ледок, намерзший отчего-то меж друзьями. Анисимыч улыбнулся:
— Мы с тобой в Питере, сравнить, мальчиками были…
Лука промолчал. И, целуясь с Анисимычем на прощанье с тихой своей улыбкой, строго сказал:
— Ты не очень в Москве перед студентами величайся! Времена не те.
Обида легонько кольнула Анисимыча…
— Что я, не понимаю, — ответил он. — знаю, ухо востро надо держать…
Они расстались на опушке леса. Анисимыч решил идти до Павлова посада окольными путями, минуя железную дорогу. Места окрестные он знал хорошо и в лес ступил беспечно. На-ходу он разломался — а морозец поощрял его идти быстрей. В лесу было теплее, но темней, чем в поле. Анисимыч попробовал петь — но звезды в ясном небе проглядывали так строго и надменно, что песня смолкла на второй строфе:
Есть на Волге утес. Диким мохом оброс
он с боков от подножья до края.
И стоит сотни лет, только мохом одет,
ни заботы, ни горя не зная…
На вершине его не растет ничего;
там лишь ветер свободный гуляет,
да могучий орел свой притон там завел,
и на нем свои жертвы терзает.
Анисимыч вздохнул и подумал:
— «Где-то мой Вася? Наверно в Бутырки или во Владимир повезут. И мне не миновать: повидаемся… Не в тюрьме, так в суде…».
Внезапная мысль остановила путника:
— «Вот чего Лука-то хмурился: дескать — товарищи в кутузке, а ты на воле ходишь да песенки распеваешь. А Кудряша-то чокнули, как, жив ли парень? Ну, Шпрынка — это вьюн, выкрутится… Эх, адъютанты мои милые. Каждому скоро полным рабочим быть — а дети, — прямо дети…».
Анисимычу вспомнилось из «Стеньки Разина» бессчетно раз читанного им ткачам в казармах, хоть наизусть читай:
— Кого спасать? Себя или детей?
Себя! Зачем? Не видно впереди
возможности хоть что-нибудь поправить:
не стоит и пытаться. Так пожить,
как пожил я, уж не придется больше,
а иначе теперь не стоит жить!
И думать, значит, о себе не стоит.
Вот дети, те другое: если в них
такой же дух, который мной владеет,
так кто-нибудь из них поздней сумеет
воспользоваться временем и вновь
начнет борьбу, и, наконец, добьется
того, за что лилась напрасно ль кровь?..
Анисимыч стоял средь хмурых елей в раздумьи, подчиниться ль ему голосу, который звал его назад… Анисимыч прислушался, и ему почудилось: не то шорох вспорхнувшей в елях галки иль сороки, не то лисья перебежка… Ткач оглянулся — мелькнуло что-то… Анисимычу стало страшно — и он пошел, почти побежал вперед, посматривая по сторонам — где бы выломать на случай палку — но вдоль дороги стояли одни лохматые с лапами под гнетом снега высокие ели. Лесного страха ночью не чужды бывают и храбрые люди — и знаешь, что ничего нет, а каждый звук пугает и что-то, мнится, за темным кустом, кто. «Волк!», подумал Анисимыч, он остановился, оглянулся. Невдалеке за ним бежало что-то: не то волк, не то собака. Оно тоже остановилось. Анисимыч посвистал. Оно село на дороге, выжидая: собака никогда не сядет так на снегу, это был волк, наверное. Анисимыч хотел закричать и во-время одумался: криком ночью волка не спугнешь, а на голос набегут другие. Он решительно побежал назад, навстречу волку, а по спине мурашки. У волка засветились зеленым огоньком глаза. Он вскочил, глухо взвыл и побежал прочь от человека по дороге.