Песочные часы

— Я сказал ей: «В Берлине сейчас совсем не подходящая для вас обстановка, фрау Муймер. Достаточно, если вы напишете письмо насчет Вальтера, а я его передам. И можете быть спокойны: ведь к нему лично нет претензий. А что есть? Есть сомнения. И вы одна можете их рассеять». Так я сказал, и она согласилась со мной. И даже добавила, что я всегда спокойно и правильно рассматриваю каждое дело.

И она тут же села за стол и стала писать… Она писала очень долго. Сначала — черновик. А потом переписывала. Иногда вздыхала и даже подносила к глазам платок…

А я в это время с другой дамой, которая живет в одной комнате с фрау Муймер, тоже очень достойной, вдовой старшего лейтенанта артиллерии, которого вместе с его орудием разнесло в куски под какой-то станцией Касторная, и еще с двумя дамами, постарше, мы играли в покер. Оказалось, что они все здесь очень любят играть в покер. По маленькой. И хотя у меня дважды сорвался банк, я все время прислушивался, как фрау Муймер пишет и вздыхает, пишет и вздыхает… Ах, Вальтер, она ведь святая женщина, наша фрау Муймер, не правда ли?

Я с жаром подтвердил.

— Пока она кончила свое письмо — оно было не такое длинное, но очень убедительное, она мне дала его прочесть, — эти дамы обыграли меня на семь марок пятьдесят восемь пфеннигов… Знаете, покер — это такая игра… А ведь у меня был «стрит».

— Да, я знаю, господин Шониг. Что же было в этом письме?

— Там, знаете, было так хорошо и детально изложено все, что она мне говорила! Ну, что она знает каждый ваш шаг, что вы добровольно отправились под трудовые знамена… Дважды. А последний раз она просто силой увезла вас с торфоразработок, потому что вы обязательно хотели довести их до конца. И это может подтвердить штандартенфюрер Оке, который привез ее на своем автомобиле в трудовой лагерь, начальник которого Цоппен дал самую лучшую характеристику… И много еще чего.

— Где же это письмо, господин Шониг?

— Как это «где»? Я передал его в собственные руки инспектора, который меня о вас спрашивал. Но он как-то уже потерял интерес к этому делу. Он сказал только, что это письмо он приложит к переписке, но ничего против Вальтера Занга они не имеют, потому что с места его рождения получены справки об отце Вальтера Занга, Петере Занге, как об очень усердном и толковом рабочем, партайгеноссе и сборщике утиля… И о матери, Эльзе Занг, — активной деятельнице Союза домохозяек…

Вторично у меня перехватило дыхание: так вот что означали «железные документы» Вальтера Занга!

Теперь речь Шонига журчала в моих ушах безмятежно, как ручеек:

— «Вы понимаете, господин Шониг, — говорит мне инспектор, — наша обязанность все проверить, и это очень хорошо, что такие люди и партайгеноссен, как вы и фрау Муймер, присматриваетесь к окружающим вас людям». И он пожал мне руку.

И я вышел. И решил сначала все рассказать вам. А потом написать фрау Альбертине, чтобы она не беспокоилась.

— Я вам очень благодарен, господин блоклейтер.

— Это еще не все. Когда фрау Муймер рассказала этим достойным дамам о том, что случилось и как Вальтер потерял место по вине злопыхателей, то вдова артиллериста сказала, что ее зять, то есть муж ее дочери, — они устроили ее в Дом, чтобы она не переживала все эти налеты, — что он работает в качестве брандмайора. И у них там очень много работы, поскольку при каждой воздушной атаке что-нибудь да горит… Им нужны молодые люди, не подлежащие призыву… Эта достойная дама написала записку своему зятю… Если вы к нему обратитесь, он вам найдет работу. Потому что количество пожаров, говорит этот зять, растет в геометрической прогрессии, а пожарных— в арифметической… Что-то в этом духе.

Я снова горячо поблагодарил и взял записку артиллерийской вдовы, адресованную господину Теодору Кальбу, проживающему в собственном доме в районе Ванзее.

…Бутылка была пуста. Блоклейтер — опустошен длинным и эмоционально насыщенным рассказом. Я проводил его домой: протез плохо его слушался в подобные минуты.

Вернувшись к себе, я машинально привел все в порядок и, улегшись, впервые за много времени уснул мертвым сном.

Брандмайор Теодор Кальб высоко ценил в мужчине обыкновенную, без дураков, физическую силу. «Огонь требует очень много воды, а зажигательные бомбы — много специальной смеси. А там, где чего-то надо „очень много“, — нужна сила. Можешь себе представить, — сообщил он доверительно, — прислали мне списанного из части ревматика, который вместе с брандспойтом упал в канализационную канаву и утонул! А? Да это что? Нагнали стариков, которые сыпятся с лестниц как горох. И грудных детей: они же не то что огня — воды боятся! И каждый скорее сам сгорит, чем кого-то вытащит… А мне что надо? Мне главное: блокировать! Блокировать очаг — создать заслон! Действовать синхронно водой, топором и ломом! Наступать на огонь в строю, слушать команду!..» — Теодор так разгорячился, словно кругом нас горело…

Это был коротконогий, плотный господин с черной повязкой на глазу, темпераментный, как испанец. И очень смешным показалось мне, что на голове у него буйно росли огненно-рыжие волосы, словно даже голова его была в пламени.

Я прошел ускоренный курс обучения и стал солдатом огня. Мы были на казарменном положении, но два дня в неделю разрешалось проводить у себя дома.

Я ломал себе голову над тем, как дать знать о своем новом положении Генриху или Конраду. У меня всегда была с ними односторонняя связь.

Не придумав ничего лучшего, я оставил Конраду записку в винном погребке. Я написал, что считаю нашу размолвку несерьезной, — мало ли что бывает между друзьями, когда они малость переберут!.. И назначил ему свидание тут же, через неделю. У меня, впрочем, не было никакой уверенности: он ведь не бывал здесь систематически…

Встреча наша была для меня праздником. И для Конрада — тоже. Но погребок, вероятно, вызывал у него неприятные воспоминания.

— Я бываю здесь по необходимости, — сказал он, — встречаюсь с человеком, который в другое место не пойдет.

И мы перешли в первое попавшееся заведение, где не подавали ничего, кроме гороховой похлебки с микроскопическим кусочком шпика и суррогатного кофе. Но зато играла механическая музыка и можно было говорить обо всем, если сесть рядом и не обращать внимания на Буби Кэт, которая мужским голосом заверяла, что «лишь солдаты, лишь солдаты — настоящие мужчины!».

Здесь Конрад шепнул мне, что Генрих — цел, но доступы к нему очень трудные. Он попробует передать Генриху все, что я вкратце рассказал о себе.

— А ты? Как ты, Конрад?

— У меня все нормально. В каком-то отношении даже стало легче: много полуразрушенных домов… их даже не восстанавливают…

Я не понял, почему ему легче от разрушенных домов, но задавать вопросы не полагалось.

— Ты в самом деле тушишь пожары? — заинтересовался Конрад.

— Конечно. Тушить мы тушим, но потушить — это совсем другое дело!

— Знаешь, тут есть возможности… — задумался Конрад.

— Наверное. Всюду есть возможности, — я не соображал, что именно имеет в виду Конрад.

Мы говорили о том о сем, но вдруг, среди разговора, замолкали. И молча думали об одном и том же.

— Ты ничего не знаешь о Франце?

Конрад слышал, что он жив и работает.

— О, Франц! Это мастер, сколько лет он благополучно развозит в своей тележке по цехам самое-самое… Ты ни разу не был там?.. У бирхалле.

— Нет. Не мог.

А Конрад был:

— Ты знаешь, там ничего уже нет…

— Как ничего?

— Одни развалины. Их даже не убрали. Только оградили. Ни бирхалле, ни лавочки напротив. Ничего.

Мы помолчали.

— Ты все-таки будь осторожен на этих пожарах, Вальтер, — сказал мне на прощанье Конрад.

Как будто то, что он делал, было менее опасным, чем огонь.

В тот день я еле добрался до Линденвег, — очень был измучен. К тому же горящая балка пришибла мне палец на ноге. Борьба с пожарами оказалась бесцельной и никому не нужной затеей. Все было обречено и так. Я скоро убедился, что, подобно мне, никто всерьез ничего не тушит. Но все равно приходилось крутиться в огне и рисковать.