Венецианский аспид

– Да пошли вы к черту с этой обезьянкой, а? Что у вас за одержимость? Оставили бы ее себе, и дело с концом.

– Мне нужно было обставить отъезд дурака достоверно, верно? – сказал Антонио. – Никто не станет уезжать без своей обезьянки. А кроме того, я уважаемый венецианский купец. Обезьянку я себе позволить не могу, будет выглядеть легкомысленно.

– Пс-с-ст, прошу прощенья, синьор. – Один торговец пряностями выглянул из своего ларька. – Но я бы мог раздобыть вам обезьянку.

– Ох, ебать-колотить, – вздохнул Яго.

– Весьма деликатно, синьор. – Торговец перешел на заговорщический шепот. – Себе ее оставите, или только на ночь можно взять, если пожелаете. Мой человек придет за нею утром.

– Нет, – сказал Антонио. – У меня нет нужды…

– Ты сколько успел расслышать? – обратился Яго к негоцианту.

– О желании Антонио выебать обезьянку мне не известно ничего. – Физиономия торговца цвела невинностью, а в глазах сияло блаженное неведенье.

– Я вовсе не… – Антонио снял обвислую шелковую шляпу и теперь обмахивался ею – весь лоб у него вдруг вспотел.

– А помимо ебли мартышек что?

– О безголовом сенаторе – ни звука, – отвечал негоциант.

– Уплатите ему, – велел Яго.

– Я вовсе не… – начал Антонио.

– Двадцать дукатов? – Яго вскинул торговцу пряностями исшрамленной бровью.

Тот пожал плечами, словно бы давая понять, что в какой-нибудь другой земле, где у него не голодают дети, где его не пилит жена, двадцати дукатов, вероятно, и хватило бы, чтоб он забыл то, чего толком-то и не расслышал, но тут, в Венеции, сейчас, ну, синьор, человек несет расходы, сами понимаете, и…

– Или я тебя убью, – произнес Яго, уронив руку на кинжал.

– Нигде и никогда еще не было цены идеальнее двадцати дукатов, – сказал торговец.

– Уплатите ему. – Яго не спускал руки с кинжала, а взгляда – с торговца пряностями, пока Антонио рылся в кошеле и выуживал оттуда монеты.

– И если хоть слово о том, что здесь происходило, сорвется с твоих уст, право на жизнь ты потеряешь. Семья твоя – тоже.

– Почем я знаю, а вдруг вы меня все равно убьете? – спросил торговец.

– Потому что Антонио дал тебе двадцать дукатов, – ответил Яго. – А Антонио человек честный.

– Я он, – подтвердил Антонио. Он отсчитал монеты в ладонь негоцианта. – Честный человек, которого совершенно не интересуют обезьянки.

Яго приобнял Антонио и повел в другой угол рынка.

– Убить все равно, возможно, потребуется.

– Если вы его намерены убить, я б лучше сберег свои двадцать дукатов.

– Двадцать дукатов – ваш штраф за то, что вы такой дерьмовый заговорщик. Глупо было встречаться на Риальто.

– Откуда мне было знать, что вы заговорите об убийстве? Почему это я всегда платить должен?

– Деньги – ваш амулет, Антонио. А он нам может понадобиться в изобилии – покупать ту власть, что мы утратили вместе с Брабанцио. Нам нужен другой сенатор в Малом совете.

– Если б я распоряжался таким богатством, чтобы покупать сенаторов, мне бы для поддержки состояния не требовалась война. А наши замыслы не поддерживает никто из оставшихся пяти членов совета. Их всех язвит наш разгром генуэзцами. Боюсь, дело у нас не выгорит.

– Выгорит, если удержим за собой место Брабанцио.

– Быть может, еще год назад мы б выдвинули своего кандидата на голосование, раздали бы взятки, но стоило дожу объявить о наследовании мест в сенате, как у нас не осталось ни единого шанса. Место Брабанцио отойдет его старшему сыну, а раз сына у него нет, то мужу старшей… ох ё-ё. – Антонио вынырнул из-под руки солдата и попятился от него.

– Оно отойдет мавру, – сказал Яго. – Место Брабанцио в сенате унаследует Отелло.

Антонио огляделся, надеясь, что друзья его появятся волшебным манером из толпы и спасут его от гнева Яго, который чувствовался в закаменевшем хмуром челе солдата.

– Если желаете, можете сходить убить торговца пряностями, хоть сейчас. Я-то не очень про убийства, но из меня получится превосходный свидетель.

Яго воздел палец, и Антонио умолк.

– Если не подойдет муж первой дочери, мы должны сделать первой дочь вторую.

– Порцию?

– Вестимо, она нас знает. Она нам доверяет и поступит, как мы велим.

– Но она же не замужем, а Отелло и Дездемона сейчас вообще на Корсике. Дож наверняка их призовет.

– Отозвать своего генерала с поля боя? Это мы посмотрим. Но весть отправят с надежным офицером. Сумеете найти для Порции пристойного ухажера, чтобы стал нашим сенатором?

– Знаю я одного – упоминал вам этого молодого человека, прозваньем Бассанио, он будет в самый раз. И так уже на Порцию глаз положил. Хорош собой и послушен. А кроме того – мне должен.

– Хорошо, вот и уладьте. А я займусь Дездемоной и мавром. Все, я к дожу, затем устрою себе командировку на Корсику.

– Но откуда вам известно, что дож пошлет вас?

– Я разве не говорил вам, Антонио? Жена моя служит камеристкой у Дездемоны.

– Нет. Это вы ее туда пристроили?

– Когда мавр предпочел мне своим заместителем Микеле Кассио, мне пришлось не спускать с них дружеского взора.

– Прекрасно спланировано, Яго. А что вы будете делать на Корсике?

– Не спрашивайте, добрый мой купец, если и дальше желаете оставаться добрым и честным человеком.

– О, желаю, желаю.

– Стало быть, тогда я в сенат, с вестями, – сказал солдат.

– Постойте, Яго.

– Ну?

– Если мой амулет – деньги, которых у вас нет, если Брабанцио предлагал власть, которой у вас тоже нет, что же вы вложите в наше предприятие, дабы оправдать треть прибылей?

– Волю, – ответил Яго.

– Ну давай, чего медлишь, говносмрадный ты карбункул! Тебя что, весь день ждать?

Если начинаешь орать на что-то в темноте, это значит, что ты, по сути, уже махнул на себя рукой, нет? Тем самым ты более-менее говоришь: «Ну что ж, я знаю, что окончательный пиздец мне настал шестью разными способами, и страшно мне до помутнения в башке, но я желаю со всем покончить как можно быстрее и безболезненней».

Однако штуковина из воды не откусила мне голову, руки у меня задрожали – и держаться дальше я больше не смог. Я испустил громогласный вопль, расслабил руки и повис на цепях, как рухнувшая марионетка, едва не вывернув себе плечи в суставах и не содрав кожу на запястьях, когда оковы мои натянулись.

Я продолжал орать, пока голос не сел окончательно, и на последнем дыханье из меня исторгался лишь какой-то животный скулеж, заполнявший собой мою келью, тьму, все углы моего воображения. Вся жизнь стянулась в миг перед укусом, ударом, ужалом неведомой твари.

Но нет.

Я висел на цепях, а вода вокруг успокаивалась, и легкие мои сочились тихим воем – то из них истекала надежда. Сейчас я умру.

Капли воды падали на карниз у моей руки и отзывали эхом, словно медленные далекие аплодисменты – то Харон у руля рукоплескал жалким стараньям своего следующего пассажира на тот свет.

Что-то – быть может, плавник – скользнуло мне по ноге, и я завопил снова, пнул эту тварь, а та обвилась вокруг моих ног, не давая мне вырваться, и стала подбираться выше, к коленям, к бедрам.

Мочевой пузырь мой не выдержал, и впервые с самого детства я взмолился:

– Боже, спаси меня, помпезный ты хуила! – (Я упоминал, что не разговариваю с Богом уже очень давно? Вежливо будет упомянуть наше взаимное презрение, не?)

Существо же, будучи медвеебически сильным, не было колюче; да и кожа не шершавая, как у акул, которых я видел на рыбном рынке у Риальто, – гладкая – даже скользкая, – и теперь она обертывалась вокруг меня, точно меня душил огромный ослизлый канат. Я начал терять сознание, рассудок мой от ужаса сонно поплыл из ума – быть может, отрава еще действовала. И я отчалил, приветствуя забвенье, а несколько шипов прокололи мне бедра, и чудище прицепилось собой к моей мужской уде.

Явление пятое

Хозяйки лагуны

На роскошной Вилле Бельмонт ныне обитала Порция Брабанцио – светловолосая свежеиспеченная сиротка, с созревшими двадцатью двумя летами в персях, язычком острым, что кинжал, и красой, превозносившейся по всем островам Венеции, особенно теми синьорами, что питали надежды проникнуть ей в панталончики. Обслуживала ее камеристка Нерисса, врановласая красотка в полтора раза умнее своей госпожи и преданная, как любой друг, которого можно купить за деньги. Двоица эта была неразлучна с детства, а потому любили и ненавидели друг друга они, как родные сестры.