Жизнь Джейн Остин

Фрэнк оставался на половинном жалованье (двести фунтов в год) и имел солидные сбережения в банке, так что даже пополнение семейства каждые два года не мешало ему чувствовать себя неплохо обеспеченным. Он также стал партнером в банке Генри. Однако в конце 1815 года Олтонское отделение банка лопнуло, а вслед за ним 15 марта — и Лондонское отделение… Виной тому, вероятно, был общий послевоенный упадок экономики, а может, ненадежность отдельных клиентов или то и другое вместе, да еще и неоправданный оптимизм Генри в придачу. В результате Генри был объявлен банкротом. От наследства Элизы также ничего не осталось. Этот крах потянул за собой и дядюшку Ли-Перро, и Эдварда. Им пришлось выплатить огромные суммы, десять и двадцать тысяч соответственно, которыми они всего лишь год назад поручились за Генри. Фрэнк и Джеймс также потеряли свои более скромные вложения, и даже Джейн вынуждена была распрощаться с тринадцатью фунтами из доходов за «Мэнсфилд-парк». Ни Генри, ни Фрэнк не могли больше выплачивать ежегодные пятьдесят фунтов на содержание матери и сестер, что вкупе с судебной угрозой, нависшей над Эдвардом, поставило обитательниц чотонского коттеджа в весьма затруднительное финансовое положение[213].

Остины редко и скупо упоминают о разорении Генри. В «Мемуарах» Джеймса Эдварда говорится лишь о «некоторых семейных неприятностях». В дневнике Мэри Остин за 15 марта читаем: «Банк Генри приостановил выплаты», а на следующий день: «Впервые услышала, что Генри — банкрот». В конце года Фанни записала в дневнике: «Главным событием года стал крах банка дяди Г. Остина и дальнейшее бедственное положение большей части семьи». Впоследствии Каролина с изумлением припоминала, каким непринужденным казался дядя Генри, когда приехал в Стивентон, — как всегда жизнерадостный и нисколько не похожий на разорившегося человека.

1 апреля Джейн Остин написала Мюррею, чтобы он в будущем связывался с ней в Чотоне «в связи с печальными недавними событиями на Генриетта-стрит». Больше для нее не будет поездок в Лондон: Генри пришлось отказаться сразу и от Хэнс-плейс, и от Генриетта-стрит. Мадам Бижон с дочерью больше ничто не держало в английской столице, и они отправились посмотреть, как их родина приходит в себя после двух десятилетий революционных потрясений и войн. Во Франции они нашли лишь нищету и невзгоды, так что в сентябре вернулись в Лондон без сколько-нибудь ясных перспектив[214].

Не допуская и малейшей мысли, что общее расположение к нему могло поколебаться, Генри обратился к родственникам за поддержкой. «Дядя не один год жил на широкую ногу, не более, впрочем, чем подобало главе процветающего банка… — писала в своих воспоминаниях Каролина, — но никто не высказывал ему упреков за мотовство и сумасбродство». Старики Ли-Перро, дядюшка и тетушка, были единственными, кто попрекнул Генри банкротством. В Кенте и Хэмпшире его встречали так же приветливо, как и прежде. В июле он отправился во Францию с двумя сыновьями Эдварда — без сомнения, за счет их отца. Генри надеялся предъявить права на то, что оставалось от наследства Элизы. Попытка эта заведомо была обречена на провал. Никто во Франции не собирался принимать всерьез претензию безвестного англичанина, не имеющую законной силы в суде, тем более в 1816 году.

Теперь Церковь, самая надежная опора в тяжелые времена, вновь привлекла внимание Генри. Он припомнил план, от которого отказался двадцать пять лет назад, и написал Бронлоу Норту, епископу Уинчестерскому, выражая желание принять сан. Епископ, в свои семьдесят больше увлеченный ботаникой, чем теологией, не стал проявлять особой суровости к соискателю. Положив руку на Евангелие, он изрек: «Осмелюсь сказать, прошло немало лет с тех пор, как вы или я заглядывал сюда», и к концу года Генри получил Чотонский приход. Это дало ему пятьдесят две гинеи в год, что было гораздо лучше, чем ничего, и позволяло держать собственную лошадь.

Несколько ранее в тот трудный год Джейн начала испытывать непонятные недомогания. Ни она, ни другие не придавали этому особого значения, — возможно, писательница связывала их с возрастными изменениями. В январе, словно в напоминание о неотвратимости смерти, скончалась, в возрасте всего лишь сорока шести лет, ее протеже мисс Бенн. Но Джейн слишком долго подшучивала над ипохондрией матери, чтобы позволить себе самой жаловаться на здоровье[215]. Она продолжала интенсивно работать над «Эллиотами» (рабочее название «Доводов рассудка»). А еще выкупила у Кросби рукопись «Сьюзен» (будущее «Нортенгерское аббатство») все за те же десять фунтов и прошлась по ней с карандашом: поменяла имя героини на Кэтрин и написала «предуведомление автора», объясняющее, что роман закончен в 1803 году. Теперь это был окончательный вариант романа, хоть и не под окончательным еще названием. Однако «Мисс Кэтрин», как Джейн назвала роман в письме к Фанни, предстояло «постоять на полке».

Проглядывая ее письма за этот период, удивляешься тому, что она успевала делать хоть что-то, помимо постоянных забот о племянниках и племянницах. В апреле в коттедже гостила маленькая Кэсс, которую возили на Олтонскую ярмарку вместе с дочкой Фрэнсиса Мэри-Джейн, а возможно, и с Каролиной Джеймса. Анна с мужем перебралась обратно в Хэмпшир, обосновавшись в арендованной ими половине фермерского дома (другую половину занимал управляющий фермой), совсем неподалеку от коттеджа. Анна радовалась каждой встрече с тетушкой Джейн и была благодарна за любую посильную помощь: через три месяца ей предстояло родить второго ребенка, а первую девочку крестили только в апреле.

В мае Эдвард и Фанни провели три недели в коттедже. Судя по дневнику племянницы, она часто гуляла с «тетей Кэсс» и лишь однажды с «тетей Джейн». Что-то с Джейн определенно было неладно, и сразу после отбытия Эдварда с дочерью обе тетушки отправились на воды в Челтнем. По пути они высадили маленькую Кэсси в Стивентоне, пообещав забрать ее в июне на обратной дороге в Чотон.

Челтнем пользовался славой модного города-курорта со всевозможными удобствами и развлечениями, ассамблеями, концертами, театром, игорными домами и библиотеками. Но Кассандра привезла туда Джейн исключительно с лечебными целями. Лечение же здесь заключалось в следующем: нужно было рано поутру пройти от гостиницы или съемной квартиры к источнику и выпить из него натощак пинту или две солоноватой воды[216]. Вероятно, Джейн показалось, что на курорте ей стало лучше. Во всяком случае позднее в тот же сезон Кэсс вернулась в Челтнем с Мэри Остин, которая тоже жаловалась на нездоровье. Джейн осталась принимать Фрэнка с семейством и еще нескольких гостей. Ничего удивительного, что Каролине тогда «редко доводилось видеть тетушку с книгой в руках». Джейн жалобно писала Кассандре, что ей необходимо «несколько дней тишины и свободы от забот и хлопот, связанных с любой компанией. Я часто удивляюсь, как ты находишь время на свои занятия, помимо попечения о содержании нашего дома… Сочинять, когда голова занята бараньими ногами и ревеневыми пирогами, представляется мне невозможным».

У нее начала болеть спина. Но несмотря ни на что: ни на почти непрекращающиеся семейные визиты, ни на холодное дождливое лето, когда труднее всего чем-либо занять детей (а в 1816-м лето выдалось хуже, чем за несколько последних десятилетий), Джейн 18 июля закончила «Доводы рассудка». Точнее, написала конец, а затем сочла две заключительные главы неудачными. Благодаря чему они и сохранились[217]. И это единственный уцелевший рукописный фрагмент из законченных романов Остин. Вот отчего эти две главы так ценны для нас. Мы видим, как крепка и лаконична композиция. Диалог развивается без остановок, без выделения абзацев, плотный и насыщенный. Сокращения показывают, как она торопилась, как старалась держаться главного: «кап. У.», «адм. Т.», «мр. Э.»… Многие существительные написаны с большой буквы, в старом стиле, «Блаженство», «Утомление», «Боль», «Провидение», некоторые из них еще и подчеркнуты, как будто бы она остановилась, раздумывая над их значимостью: «Убеждение», «Долг». Почерк, как и в письмах, ясный, четкий, плавный, все поправки и вычеркивания сделаны очень аккуратно.

213

Миссис Остин писала в письме своей невестке Джейн Ли-Перро 4 января 1820 г.: «…с той злополучной весны 1816 г. бедный Генри сам едва сводил концы с концами. Фрэнк также оказался в столь трудном положении, что не мог мне ничем помочь». Джеймс продолжал выделять пятьдесят фунтов в год, а Эдвард снабжал мать и сестер дровами; к тому же им не нужно было платить за жилье. В 1820 г., после смерти Джеймса и выноса решения по своему делу, Эдвард смог давать матери двести фунтов в год.

214

Джейн сообщала об этом Кассандре в своем письме от 8 сентября 1816 г.

215

Она не упоминала о своем нездоровье, но в биографической заметке Генри читаем: «Первые признаки болезни, глубокие и безнадежные, проявились в начале 1816 года».

216

Так описывает лечение романистка Мэри Брайтон, посетившая Челтнем в 1815 г.

217

Эти главы хранятся в Британской библиотеке.