Визиты в СССР

А когда окончишь школу, не слушай того, кто будет тебе вроде бы другом. Не соглашайся ехать с ним в Москву поступать в физмат. Тебе это ничего не даст. Ты не проучишься там и трех лет. Не слушай никого! Просто поступай в местный институт. И не проспи отбор на военную кафедру, черт возьми!

А когда соберешься жениться, не торопись, не поддавайся чарам первой попавшейся женщины. Вся жизнь твоя будет полна иллюзий, и самая сильная из них — это иллюзия любви. Да и вообще, вся твоя жизнь будет неправильная, несуразная какая-то, словно езда по кочкам и буеракам, будешь ты биться, трястись, метаться, пока все не устаканится к тридцати пяти годам.

Так может тебе прожить ее совсем по-другому? Сделать несколько правильных шагов, лишь пять-шесть правильных шагов, только и всего! Провести первый отрезок идеально и скучно, как только может быть скучно на свете! И сдохнуть от тоски…

Вопрос ведь только в том, когда ты заимеешь свои игрушки? Свою новенькую машину и новенькую бетонную коробку? При правильной жизни раньше, а при неправильной позже, только и всего. Однако в любом случае: какой от них толк по гамбургскому счету?!

Ведь сейчас, здесь, все твое богатство — это маленький кулечек с пробками от тюбиков зубной пасты и от бутыльков одеколона. От пасты, кажется, называются «петушками», и они в игре самые последние, дешевки, от которых мало проку. Твоя гордость — это пара «шипров» из кулечка, золотистых бочкой или короной пробок, самых крутых и важных в игре, как будущая «Приора». И при этом здесь, с этим кулечком сокровищ, истерзанным в потной руке, ты куда более счастлив, чем в будущем с этой однокомнатной коробкой и огромным куском железа!

Да-да! Именно в детстве ты был счастлив, но не понимал этого! А сейчас твое счастье лишь иллюзия, очередная иллюзия твоей взрослой жизни. Так что подумай сто раз, чего ты хочешь здесь, в этом неожиданно нахлынувшем прошлом?!

Такие мысли одолевали Дмитрия, пока не открылась дверь его родного с детства подъезда. Дверь открылась, и он вздрогнул.

Май 2013 года, посланники шамана Рустам и Ваня

На вездеходе до ближайшего аэропорта, а там — самолетом до Перми, и к разгару ночи Ваня с Рустамом оказались уже в столице края, в нескольких километрах от пещер.

К девяти утра они добрались до Кунгура, до точки, указанной на карте шаманом, и позвонили Илко.

— Вы должны купить фонарик и взять билеты на первую экскурсию, — известил глухой, как из склепа, голос шамана. — Окунуться с группой туристов в пещеру. Сначала слушайтесь экскурсовода. Он проведет вас к первому гроту, затем ко второму. И пусть память ваша в это время работает как часы. Ибо этой же дорогой вы вернетесь назад. Однако прежде, у третьего грота, вам надо отстать от группы. Затем зайти в самую глубь грота.

— Мы так и сделаем, Илко, — равнодушно вставил Рустам, держащий трубку около уха.

— И когда вас окутает кромешный мрак, который может быть только в черной дыре, а уши ваши повянут от давящей тишины, какая возможна лишь в гробу, только тогда вы оставите грот и вернетесь к входу. Но ваше время уже станет иным. Оно обратится вспять на тридцать лет. Вот здесь-то и надо будет подстеречь смертного, который подло воспользовался каналом.

— Мы все поняли, Илко, — Рустам слегка опустил веки.

Сентябрь 1983 года, Коля

Когда Николай приблизился к дому Любы, его начали мучать неясные страхи. А что если Любка уже увидела его фоторобот, скажем, где-нибудь по пути с работы? Что если она уже не ждет своего ненаглядного? Что если лежит сейчас на кровати и плачет в подушку, о том, как в очередной раз обожглась с мужиком?

Коля, следуя заведенной традиции, заглянул в дежурный гастроном. «Праги» не оказалось, зато имелись в наличии конфеты «Гулливер». Герасименко купил полкило и двинулся к дому Любы.

По мере приближения к ее подъезду ноги словно слабели, ватой набивались. Внутри что-то ныло. Коля знал, время было позднее — в смысле окончания рабочего дня, и Люба должна была уже находиться дома.

Он медленно поднялся на третий этаж и позвонил в дверь.

Любовь пришла неожиданно. Отворила тут же, словно заранее притаилась у замочной скважины. И по одному только взгляду, по одному только блеску в ее зрачках он понял все.

Он понял, что ничего не изменилось, и что она даже не обижается на него за последнее, очередное исчезновение.

— Явился, — по-доброму, сипловато и тихо сказала Люба за порогом. — Где ж ты был, господи?

Он ступил в прихожую, закрыл дверь.

— Ну, прости, прости, дорогая, — заговорил он быстро и обнял ее, и она поддалась, вытянула хрупкие ручки ему на плечи. — Так уж вышло. Дернули на работе в срочную командировку. Тут недалеко, но все-таки. Еле вырвался, чтоб с тобой повидаться.

Эти последние слова уже терялись, сминались, перетекали в забавное шипение в поцелуях, в сладких сосаниях губ.

— Ничего-ничего, бывает, — едва прошептала Люба, помогая ему сдернуть олимпийку.

В Герасименко все поднималось, бурлило, вырывалось наружу: как же ему повезло с такой женщиной! Как здорово, что она ничего не знает! И никогда, даст бог, не узнает!

Скинув ботинки, он увлек Любу в комнату. И там они, едва опустившись на диван-книжку, продолжили страстно лобзаться. Он уже изнемогал, сердце долбилось молоточком, он уже судорожно путался в пуговичках ее халата. Из включенного телевизора противным ребяческим голосом запевал Чиполлино. Но вот Люба отстранилась, облизалась и вполголоса произнесла, привычно картавя:

— Ну, подожди, давай хоть поговорим, чаю попьем, что ли.

А верхние пуговички у нее уже оказались расстегнуты, ворот халата распался. И предательски выглянула сбоку грушевидная грудь с темно-красным полукружьем соска, отливающим в мягком свете торшера. И этот вид еще больше возбудил Колю. Он снова прижался к возлюбленной. Песенка Чиполлино смолкла.

— Да успеется все. Потом… потом… — и опять их накрыло пенистой волной страсти.

Коля уже победил цепкие пуговички и распахнул девичий халат, и целовал ее всю — от губ, от плеч и груди до пупка и лобка, где осторожно оттягивал пуританские трусики. И эти бесконечные поцелуи не помогали утолить его жажду. Наконец он остановился и неуклюже сдернул свою одежду. В то же время Люба отклонилась и девственно прикрылась пледом, откинув голову на подушку и прикрыв веки в истоме ожидания. И вот, залезши под плед, он приступил к самому главному.

Коля был так нежен и вместе с тем так активен, так страстен, как никогда. Ему почему-то казалось, что все это в последний раз, и он хотел любить ее как бог. И он любил ее как бог. И она ангельски отвечала его движениям, помогала ему, так что оба они ощущали себя единым организмом.

После свершения акта врастания они долго лежали молча распростертые, с откинутым пледом.

— Ох, — вздохнула Люба, первой прервав болтовню диктора в телевизоре. — Не думала, что так бывает.

— Все бывает, когда люди любят друг друга, — выдохнул Николай.

— То есть, ты хочешь признаться мне в любви? — почти без картавости сказала Люба, подперев голову рукой.

Он глянул на нее искоса — заметил сместившийся в хитрой улыбке уголок прекрасного рта.

— Да, хочу. Я люблю тебя, — сказал он твердо.

— Я тоже люблю тебя, — Люба прильнула к нему и поцеловала его волосики на груди.

Коля ощутил нежные мурашки по всему телу.

— Может, нам стоит пожениться?! — вдруг ляпнула Любка, подняв голову.

В первые две-три секунды Коля замешкался. «Вот, выдавила наконец из себя то, о чем так долго мечтала!» Однако, не желая выдавать своего замешательства, Коля быстро нашелся.

— А что, может и поженимся. Ты только погоди денек-другой, улажу свои дела, и пойдем в ЗАГС.

Люба промолчала и с довольным видом вновь опустила голову ему на грудь. На том разговор о браке был исчерпан. Ну и слава богу, подумал Коля! А еще ему подумалось: что если и вправду пожениться по липовому паспорту (который давно пора уже сделать)?! Надо ведь Любку уважить, в конце-то концов! Ведь он ее на самом деле любит. Любишь ли? — тут же спросил он себя. И тут же ответил: Ну да, люблю.