Изгнание

Тонким ручейком текут последние счастливцы, карабкающиеся по шатким и хлипким мосткам. С другого берега на «Надежду» перегружали уголь (поэтому и задержались с отходом — портовые грузчики разбегались, пришлось мобилизовывать матросов и солдат). Уголь носили в больших корзинах, неумело и медленно. Уголь просыпался, жидкая черная грязь ползла по верхней палубе, стекала вниз по трапам и через шел и, проникала всюду. Откуда-то, видимо из пассажирского салона, доносилась граммофонная музыка и нестройные пьяные голоса. Андрей подумал о находящихся там со злостью: залезли, скоты, в тепло, на остальных им наплевать.

В момент, когда Белопольский, Мария Федоровна и мичман подходили к транспорту, через оцепление прорвалась большая группа казаков. Они были возбуждены, пьяны. Многие размахивали обнаженными шашками, орали: «Долой с парохода Ваньков! В нагайки их! Кидай за борт! В нагайки гнид!»

Оцепление смешалось. Фельдфебель с помощью унтер-офицера, развернув пулемет, упал было рядом, сцепив рукоятки, но его с хеканьсм рубанул по плечу чубатый казачок, и усатая голова покатилась, как кочан капусты, к воде. Казаки, подбадривая себя криком, пробивались к кораблю. Высокий прапорщик в короткой, выше колен, шинели, отступая к трапу, размахивал револьвером, кричал: «Стойте, братцы! Осади! Стойте, Христом-богом прошу! Стрелять буду!» Другой, маленький и толстый, в волочащейся по земле шинели (Андрей боковым зрением отметил это и даже не удивился себе: момент был просто критический, ибо за казаками, подпирая их, вплотную двигалась уже вся толпа), орал срывающимся голосом кому-то на борт: «Ваше благородие! Ваше!.. Прикажите роту! Роту, ваше благородие! В цепь!»

— Казаки... Звери, — прошептала Мария Федоровна, и Андрей почувствовал, как потяжелело ее дотоле невесомое тело. — Это они... они...

— Мама-аша! — рявкнул какой-то бородатый и рассмеялся, разверзя огромный, полный белых клыков рот. Андрей, не раздумывая, выстрелил. Он должен был убить сегодня кого-то. Казак осел и рухнул толпе под ноги. На миг воцарилась напряженная тишина, которая взорвалась диким ревом, руганью, свистом.

— Андрей! — вскрикнула Мария Федоровна.

Белопольский, чуть повернувшись и оскалившись, увидел занесенную шашку. Он отскочил и вновь выстрелил.

Казаки дрогнули. И толпа остановилась. А по трапам уже сбегали вооруженные солдаты. С борта, возвышающегося над пристанью, ударил поверх голов пулемет. «Ма-ать честная!» — крикнул кто-то, будто удивившись. Бравые казачки смешались, стали исчезать поодиночке... «Назад! Назад! Прикладами их!» — кричал высокий прапорщик в короткой шинели. Толпа отступила. Офицеры вновь принялись выстраивать оцепление.

— А вы молодец, капитан! — сказал уважительно мичман. — Хорошо поработали.

Мичман провел их на «Надежду». Пошел узнать о каюте или койке в каюте для генеральши и исчез. Спрятался, сбежал, как сквозь землю провалился. А может, и на другом транспорте решил эвакуироваться. Прождав мичмана с полчаса под дождем, боясь остаться без крыши над головой, потерять место и в трюме, Андрей повел Марию Федоровну вниз.

Для нее этот спуск поистине был страшнее всех кругов Дантова ада. Верхний трюм был забит. Им пришлось спускаться к днищу корабля по наклонным лестницам. Железные трапы с железными поручнями, перепачканные угольной жижей, казались генеральше непреодолимым препятствием. Впереди и сзади двигались в темноте люди. Андрей нес чемоданы, связав их ремнем и повесив через плечо. Все торопились, старались обогнать друг друга. Это создавало бесцельную толкотню. Было душно, жарко. Андрей обливался потом. Левую руку ломило. Правой рукой он поддерживал Марию Федоровну. Город внутри «Надежды» казался нескончаемым — улицы, переулки, тупички. И все вниз, вниз.

По последним, почти отвесным трапам Андрей переносил Марию Федоровну на руках: старуха совсем обессилела, ей отказывали ноги, кружилась голова. Андрей понимал — до конца путешествия они ни за что не поднимутся на палубу. По мере того как они спускались, становилось все темнее. В трюм слабый серый свет проникал лишь через люк, служивший входом, из которого вновь и вновь появлялись черные фигуры людей. Спустившись, они остановились, не зная, куда ступить, давая глазам освоиться с темнотой. Андрей замешкался: вокруг сидели и лежали люди, сверху спускались новые. Когда его глаза освоились, он заметил поодаль, у борта, несколько незанятых еще матрацев и направился туда.

— Едущий на смерть приветствует вас, — грубовато встретил его сосед справа. — Располагайтесь, как дома. Вы — на «Надежде», которая, как известно, юношей питает, отраду старцам подает.

Андрей не ответил. Надо было срочно устраивать Марию Федоровну: генеральша, чтобы не потереть сознание, поминутно вытаскивала какой-то пузырек и подносила его к носу. Матрацы оказались старыми, истонченными и влажными — то ли под дождь попали, то ли на дне трюма была вода. Андрей подстелил Марии Федоровне шинель, накрыл ее кое-чем из вещей, но старуха никак не могла согреться, ее знобило.

Трюм быстро заполнялся. Вернее — переполнялся. Матрацев не хватало, люди переругивались. Тут и там, в разных концах, загорались и мерцали слюдяно-желтые светлячки коптилок и самодельных, быстро оплывающих свечек. Неподалеку от Белопольского группа офицеров, севших за карты, зажгла керосиновый фонарь — он светил, как маяк. Кричал в забытьи тифозный. Андрей лег на матрац — лицо пылало от духоты, а бок холодила трюмная сырость — и, подумав о сложности своего положения и превратностях судьбы, задремал...

Когда он очнулся, «Надежда» была уже в море. Натужно работали машины, рядом, за переборками, глухо шлепала вода. В потолке, как глаз циклопа, ярко и холодно горел белый плафон. Количество людей в трюме поразило Белопольского — их было невообразимо много. Иные сидели, потому что не имели места вытянуть ноги; иные лежали на матрацах по двое, а то и по трое, некоторые сидели на вещах. И только узенькая тропка, свободная от беженцев, вела к наклонной металлической лестнице.

Марии Федоровне стало совсем плохо, лицо горело, на лбу выступила испарина. Андрей удивился ее стойкости и терпению: не разбудила, не позвала. И вдруг почувствовал прилив благодарности к ней. Что-то происходило с ним. Его по-настоящему тревожила судьба, жизнь и смерть незнакомого, в сущности, человека.

— Господа, — обратился он к окружающим. — Нет ли среди вас врача?

Подошел испуганный человек неопределенного возраста — типичный уездный врач. Присел на край матраца, взял запястье вялой руки Марии Федоровны.

— У нее не тиф, доктор?

Доктор вздрогнул и обернулся, будто его ударили. Старуха открыла глаза и неосмысленно посмотрела на Андреи. Доктор, не ответив, встал на колени и приложил фонендоскоп к груди генеральши. Лежащие и сидящие вокруг пассажиры стали сдвигаться в стороны, тихо, новозмущенно высказываясь в том смысле, что больных следует изолировать в лазаретах, а правильнее и порядочнее было бы вообще не грузиться на корабль — тут за день всех заразить ничего не стоит, при такой скученности, — а болеть в Севастополе. Большевики хоть и звери, но с тифозными старухами не воюют.

— У матушки вашей простуда. Весьма сильная, — сказал врач, по-прежнему пугаясь чего-то. — Можно предположить, воспаление легких. Надо поддержать сердце. Хорошо бы укол камфары.

— Я буду вам чрезвычайно благодарен, доктор.

— Но у меня ничего нет: свои же ограбили. Впрочем, это неважно! — опять испугался доктор. — Может, найдете врача, сестру...

— Адрес сестрички могу дать, — сказал вдруг сосед справа. — Продувная дамочка! Попробуйте уговорить. Выбирайтесь на верхнюю палубу, на корму. Ее каюта окном туда выходит — третье окно с левого борта.

— Но как хоть зовут ее?

— Зовут? Сестра Агнесс. Из монашек. Из бывших! — И он многозначительно заулыбался.

Андрей выбрался на палубу. Промозглая темнота окружила его. Ветер с мелкими каплями дождя ударил в лицо. Он постоял, ожидая, пока глаза свыкнутся с темнотой, и пошел по качающейся палубе к корме, держась за леер. Под лодкой, укрывшись брезентом, дрожали на ветру кадеты. Андрей задел чьи-то ноги, оскользнулся на угольной жиже и, чертыхнувшись, повернул к ряду кают, где было светлее от плохо зашторенных окон. Из раскрытой фрамуги третьего тянуло табачным дымом, слышались голоса, нервный, звонкий женский смех. Андрей хотел постучать, но раздумал и вошел во внутренний коридор. Он двинулся не очень уверенно вперед, определяя, где может находиться нужная ему каюта, и, определив по тем же голосам и нервному смеху, постучал.