Крушение

Великан с чемоданами давно потерялся в стоязыкой толпе. Дузик косился на Петровых. Вначале размягченно и расслабленно: что еще скажет? Что может сделать такой малышок? Потом появилось легкое недоумение — чего привязался? — сменившееся беспокойством. Дузик не успел оглянуться, они уже вышли из здания вокзала и зашагали вдоль каких-то заколоченных досками пакгаузов, заржавленных рельсов, поросших кое-где пыльной травой и ведущих несомненно в тупик. Место было глухое, тайное. Дузик испугался: похоже, опять попадает он в историю. Неожиданно Петровых остановился:

— Позвольте, вы дрожите? Вас лихорадит?

— Нет, это вы объясните, — Дузик тщетно пытался освободить локоть. — Куда вы меня ведете?

— Мы искали встречи с вами.

— Кто это «мы»? — Дузик осмелел окончательно. Вокруг никого не было, и он решительно освободил локоть. — Объясните, наконец.

— Охотно, охотно. — заулыбался Петровых, в упор, оценивающе глядя на Дузика мутными, больными глазами. — Мы — «Лига зашиты трона и отечества», руководимая монархическим советом. Вам доверяют, поручик. Однако здесь не место, — оборвал себя Петровых. — Мне приказано привести вас, при соблюдении полной секретности, разумеется. Вы согласны?

— Согласен, — пожал плечами Дузик, совершенно сбитый с толку происшедшим, не знающий, радоваться ему или печалиться оттого, что он вновь становился под чье-то командование.

Они пошли дальше, забирая в сторону от железнодорожных путей и углубляясь в участок складов, где под ногами противно скрипел галечник и крупный песок, пока не оказались на узкой улице, тесно застроенной одноэтажными домами с одинаковыми деревянными пристройками наверху. Вокзал ощущался уже далеко позади, за их спинами справа, а впереди открывался храм святой Софии — громадный, белоснежный, как гора, купол в окружении четырех минаретов, пиками вздернутых кверху. Купол, точно воздушный шар, казался причаленным к мачтам-минаретам. Впрочем, они не дошли до Айя-Софии: Петровых увлек Дузика правее, в еще более узкую улочку, в конце которой торговали шашлыком и долмой, толпились группы людей.

Петровых купил по палочке шашлыка, по рюмке анисовой водки, разбавленной холодной водой, и вновь напомнил о неразглашении всего того, что тот увидит и услышит.

— Катитесь к дьяволу! — рассердился Дузик.

— Терпение, терпение, поручик. Мы пришли. И учтите: руки у нас длинные. Задумаете бежать, мы вас хоть в совдепии разыщем.

— Это смешно, наконец! Перестаньте меня пугать и испытывать, поручик! Я за шашлык готов ежедневно продаваться с потрохами кому угодно.

— Вот-вот, — многозначительно заметил малыш и осклабился, пропуская Дузика.

Тот вошел в сводчатый узкий коридор, неизвестно откуда и куда ведущий. Петровых дышал ему в затылок. Естественный свет слабел, становилось темновато. Дузик ударился коленом о выступ и выругался.

— Идите же вперед и хватит монтекристничать, а! — сказал он зло. — Ни черта не вижу,-

— Да мы пришли, — хихикнул малыш и чуть подтолкнул Дузика.

Он оказался в хамаме, турецкой бане. В большой комнате с мраморным полом, с бездействующим фонтанчиком в центре, деревянной колоннадой по кругу и лавками для мытья. Слабый свет шел из крохотных круглых окошек в куполе. В теплом парном воздухе блеклыми, размытыми пятнами виднелось несколько фигур. Гулко, точно в пустом ведре, бухали голоса. Дузик не разобрал, что говорили, но отчетливо услышал русскую речь

— Мы что же, мыться будем? — спросил Дузик, стараясь скрыть растерянность и сохранить право разговора на равных.

Но Петровых, насупившись и посерьезнев, буркнул: «Следуйте за мной» или что-то в этом роде и двинулся, скользя, вперед, в банное облако, мимо непомерно толстого, с отвислыми грудями человека, лениво стирающего китель. В каменном небольшом корыте, сидя друг против друга по шею в мутной, мыльной воде, мокли еще двое. У одного, чернобрового и пышноусого, лоб был перетянут красным платком. Лысый конусообразный череп другого тускло отсвечивал, как восковой. Усатый открыл один глаз — он оказался огромным и темным — и настороженно проводил им проходящего Дузика.

— Извольте обождать, поручик? — холодно сказал Петровых и, раскрыв низкую дверь, юркнул в нее.

Дузик остановился. Глаза его уже привыкли к слабому свету, он огляделся с чувством удивления: в банном зале, оказывается, было довольно много людей, ведущих себя весьма странно. Часть их спала, вытянувшись на лавках и укрывшись с головой рубахами; другие, полураздетые, тихо беседовали, даже спорили вроде бы, горячились и торговались друг с другом; третьи — он глазам своим не верил! — спокойно закусывали, пили чай, играли в карты и шахматы; но большинство занималось стиркой различных предметов собственного туалета. Несомненно, перед ним было подобие общежития. Все эти люди были беженцами, его товарищами по несчастью. Почему же никто не обратил на него внимания, не спросил ни о чем, не подошел — точно все они были заговоренные? Догадка насторожила его и обеспокоила: люди, находящиеся в хамаме, не заметили его — у них не было на то приказа, следовательно, они здесь находились потому, что кому-то это представлялось необходимым, кто-то командовал всеми этими мужчинами, и он, Дузик, тоже призывался в это сообщество непонятно с какими целями, если за ним давно следили, наводили справки, решали, достоин ли он подобной чести. Все это совершенно не устраивало Дузика, который сумел избежать деникинского, слащевского и врангелевского командований, предпочел отсидеться в Евпатории под началом неудавшегося кандидата в Наполеоны, капитана Орлова, а на деле оставался всегда вольным казаком, подчинявшимся лишь самому себе. Дузик вспомнил о Кэт, которая вернется и не застанет его у мадам, и решил удрать немедля. Он стал осторожно пятиться, но тут же за его спиной возник молодой человек в белом кителе и с погонами штабс-капитана. Приблизив серое, туго обтянутое на худых выпирающих скулах лицо с вылупленными стеклянными глазами, он прошипел: «Куда, сволочь?» — и хотел было посадить поручика на лавку, но сзади раздался еще более грозный голос: «Э-э, оставьте, Пупко!», и штабс-капитан мгновенно растаял в парном облаке, точно его и не было.

— Заходите, Дузик, — торжественно пригласил маленький поручик, широко распахнув дверь.

Дузик вошел и остолбенел. Вторая, более жаркая банная комната, покрытая другим куполом с маленькими отверстиями, представляла собой как бы кабинет. И не просто кабинет, а кабинет значительного должностного лица — генерала, скажем, или действительного статского советника. Вокруг лавки, покрытой скатертью, стояли стулья с высокими прямыми спинками; на стене — портрет императора Николая II во весь рост, в углу — белый с синим косым крестом Андреевский флаг. Напротив — иконы, негасимая лампада. На круглом каменном возвышении в центре зала — высокое пустое кресло с красной сафьяновой спинкой, подлокотниками и сиденьем. Рядом, на стуле, выпрямившись, точно напружинившись, сидел плотной комплекции лысоголовый человек лет сорока, с черными злыми глазами, посаженными глубоко подо лбом, к белой тонкой шелковой сорочке, что носилась офицерами под кителем. За ним по стойке «смирно» стоял молодой подполковник с каменным лицом, выражавшим гордость и почтение.

Лысый приказал Дузику рассказать о себе. Дузик, оцепенел под его немигающим взглядом, начал докладывать, испытывая затруднение оттого, что не знал, кто перед ним — статский или военный, в каких он чинах и посему как к нему полагается обращаться: «господин...», «ваше превосходительство» или, может, даже «ваше сиятельство», ведь Лысый несомненно был значительным лицом, если подполковник прислуживал ему. И эта баня, и вся обстановка — аксессуары, таинственность, конспирация... Чего они хотят от него — эти люди, зачем он понадобился им? Дузик иногда замолкал, делая паузы, ожидая, что его остановят, оборвут, поправят, быть может. Дело в том, что Дузик немилосердно врал, рассказывая историю некоего поручика, незаконного сына графа, доблестного офицера, с честью прослужившего Великую войну и храбро сражавшегося с большевиками. Он понял: кроме фамилии, они ничего о нем не знают, и ждал, чтобы заговорил кто-нибудь из троих слушающих, но те молчали, глядя на него доброжелательно.