Шестая станция

— Пла-а-ачет! Ребята, плачет! О черт! — Позади комсомольцы визжали от восторга, Ксюша от смеха чуть не свалилась со стола.

— Ну, хватит! Представление окончено! Сейчас мы это обратненько закроем… Вот этак. Завинтим. Сейчас мы эту дощечку назад приспособим… Готова к работе! Конечно, золотник на паровозе помудрее сделай, да и эта работа неплоха. Достались, видно, подлецу толковая голова да умные руки. Жалко! На, Сеня, бери свою чудотворную и неси ее в церковь. А ежели уронишь — знаешь уже, как ее чинить. Ты теперь вроде как Иисус Христос — сам можешь чудеса делать…

Перед обманщиками и обманутыми

Соковнин схватил икону и решительно засунул ее под рубаху. Он подбежал к двери, оглянулся на Точилина и потянул его в коридор.

— Саш, ножик у тебя есть? Ну, перочинный!

— Зачем тебе?

— Надо. Дай. Отдам ведь.

— Ну, бери. Ты только, Сеня, не вздумай чего делать!

— Да ничего я делать не буду. Так, на всякий случай…

Сеня выбежал на улицу. Дождь все шел, мелкий и непрерывный. Стало холоднее. Но Сеня уже не дрожал, и глаза его были сухи. Он теперь знал, что ему надо делать. Правильно Григорий Степанович говорит: надо по-честному разоблачить поповский обман. Чтобы все увидели! Чтобы Ананию некуда было податься! И он, Сеня, это сделает!

До церкви он добежал быстро. Не подходя к церковным воротам, он прямиком направился к знакомому месту стены, перелез и подбежал к окну. Все было на месте, и вынутые железные стрелы, как были им поставлены в угол, так и стояли. Забыл тогда, в спешке, поставить назад. Сеня, теперь уже умеючи, пролез в отверстие, стал на подоконник и спустился в алтарь. В церкви было по-прежнему тихо, огонек позади иконостаса еле мерцал. Спокойно, как у себя дома, Сеня подошел к аналою, поставил икону на место, поправил золотой кусок материи, оглядел, так ли все, и на цыпочках побежал назад. Он выбрался наружу, закрыл за собой окно, спокойно, не торопясь поставил на свои места стрелы из решетки, спрыгнул с кирпичей и оттащил их в кусты. Что делать дальше, Сеня уже знал. Он подошел к церковной паперти. Богомольцы спали тяжелым, нездоровым сном уставших и бездомных людей. Изредка кто-нибудь из них стонал во сне и пытался натянуть на себя кусок рваной дерюжки. Ежась от холода и отвращения, Сеня подполз к краю человеческого клубка, лег на холодные каменные плиты и прижался к какому-то старику. Все же человеческое тепло шло от этих жалких, бедных, обманутых людей. Они мокнут под дождем, чтобы первыми приложиться к этой самой богородице, а Ананий небось спит под пуховиком, спит и сны видит, как он с утра начнет людей охмурять, деньги с них собирать, натравливать их на коммунистов… И не знает, что песенка его спета! Что завтра утром комсомолец Семен Соковнин его разоблачит и опозорит на весь свет… Сладостные мысли в Сениной голове стали летучими, веки стало прижимать неодолимой тяжестью, и Сеня заснул. Заснул так же крепко, как будто спал дома, на теплых кирпичах большой печки.

Проснулся он не то от пронизывающего холода, не то от голосов. Было совсем светло, дождь перестал, и только крупные капли на деревьях и кустах напоминали о мокрой и тревожной ночи. Богомольцы на паперти уже встали. Они ёжились, почесывались, шептали молитвы, кланялись большому замку на церковной двери и мелко, часто крестились. Были здесь и немощные старухи, и еще крепкие старики, и две заплаканные молодайки, и несколько пацанов. И никто не удивлялся, что был среди них еще один мальчишка, с нечесаными ржавыми волосами.

Солнце уже подымалось, в кустах неистово пели птицы, с Волхова тянулся туман, когда к церкви подошли люди. Отца Анания сопровождали дьякон, псаломщик, которого на селе звали по-странному — Каледий, Митрич, старушки и старики. Многих из них Сеня знал с самых ранних своих лет. Богомольцы на паперти разобрались в две кучки, давая дорогу начальству. Молодайки упали на колени и смотрели на Анания так жалостно, будто от него и зависело все их неведомое Сене счастье. Священник задрал рясу, вынул из кармана подрясника большой ключ и стал отпирать церковь. Митрич вполголоса ругался и отдирал от двери руки богомольцев. Потом они зашли в церковь и закрыли за собой дверь.

Прошло добрых полчаса, пока Митрич снова открыл дверь и уже пополнившаяся толпа верующих, крестясь и причитая молитвы, вошла в церковь. Перед иконами горели лампадки, чудотворная была обставлена цветами, и десятки восковых свечек горели перед ней. Лицо Анания уже не было заспанным, а было торжественным и деловым. В парадном облачении он размахивал кадильницей и откашливался. Одна из молодух оказалась самой проворной. Она первая на коленях подползла к иконе и со стоном потянулась вперед губами.

— К ручке!.. — громким шепотом прошипел Митрич.

«Сейчас заплачет!» — злорадно подумал Сеня, стоявший на коленях возле самой иконы.

Действительно, когда молодушка оторвала свои губы от богородицыной руки, две капли слез появились в грустных богородицыных глазах и тихонько поползли вниз… Женщина всхлипнула, снова потянулась к иконе и языком слизнула влажный след. С громким воплем она ударилась головой об пол.

— Плачет, пречистая! Солененькими слезками плачет, родимая наша! Заступница, матерь божия! Помилуй нас, помоги, заступи от злых людей, от ворогов лютых, от болестей скорбных!

Она вопила во весь голос, нараспев, как вопят женщины на похоронах. Крик ее подхватили другие женщины, стопы и плач наполнили церковь. Стоя на коленях в углу около иконы, Сеня видел, как в настежь раскрытые двери церкви шли люди. Одни тут же падали на колени, бились головой об пол, другие входили с опаской и любопытством и, наскоро крестясь, прижимались к стенам, не отрывая глаз от чудотворной. Здесь были знакомые и незнакомые, деревенские и поселковые. Степан Глотов из конторы торжественно стоял под самой большой иконой Михаила Архангела и время от времени частым и мелким крестом крестил свой френч с огромными накладными карманами в складках…

Отец Ананий размахивал кадильницей и беззвучно открывал рот. Слов его в шуме и криках не было слышно. Потом он оглянулся, отдал кадильницу дьякону и поднял кверху руку.

— Тихо! — пронзительным голосом, перекрывшим шум, крикнул Митрич.

Толпа замолкла, только продолжали еще всхлипывать несколько женщин.

— Православные! — начал Ананий. — Чудо великое и неисповедимое сотворил господь. Повелел он — и святая икона пречистой божьей матери Одигитрии обновилась, божеское сияние снизошло, и, глядя на горести наши, на беды людские, заплакала она, искупительница наша. Се — чудо божественное, се — знак господень, и понимать его надо… — Ананий поднял палец вверх. — Тяжкие времена послал господь за грехи наши, православные! Последнее, что имеем, — храмы божьи и те предаются разграблению.

Как басурмане некогда, посягнули безбожные люди на достояние божеское. Ввергнут в узилище святой отец наш патриарх Тихон. Помолимся же, православные, чтобы послал господь силы устоять против сатаны и ангелов его. Омоем слезами грехи наши, восплачем, как плачет за нас пречистая божья матерь…

— И все ты врешь и людей обманываешь! — пронзительно, срывающимся голосом крикнул Сеня. Он вскочил с колен, кинулся к аналою, на котором стояла икона, и, захлебываясь, глотая от волнения слова, стал выкрикивать — Не верьте, не верьте, товарищи!.. Обманывают вас… Они просто жулики… Тут позади богородицы склянка с водой… И трубочки… Я сам видел… Вот сейчас отвинчу два винтика, и сами всё увидите… Мошенство это, а не чудо вовсе… Вот сейчас я вам все объясню…

Сеня стал шарить в карманах, отыскивая перочинный ножик. Нашел, вытащил и протянул руку к иконе… В наступившей гулкой тишине он слышал шум в дверях, и протяжные, не могущие остановиться всхлипы женщин, и отчаянный стук своего сердца… Как в кинематографе, он видел перед собой остановившиеся глаза молящихся, испуганно вытянутое лицо Глотова, отчаянно любопытствующие глаза какого-то подростка, искаженный яростью рот Митрича…