Страница 24 из 53
— Неуж-жели?.. — прошипел Родин. — Ах, какой афронт!.. Ты и за мной начинаешь следить уже? О, защитник оскорбленных и униженных!.. Дарю тебе носовой платок, — на, возьми, — утирай им слезы сиротам и вдовам! Да, испохабил! Да, нарушили режим! И не ты ли подбросил мне списочек вышеназванных нарушителей, врачом заверенный?.. Да, четырнадцать человек, шестьдесят рубликов каждый выложит из собственного кармана, из тощего кошелька своего. Ответьте мне на такой вопрос: а чем вы, Травкин и Воронцов, от Зыкина отбиваться будете? Чем крыть его карты? Неужели вы думаете, что Степан Никанорович оскорбленно ударит в барабаны, созывая оставшиеся у него таланты, чтоб за квартал создать новую «Долину» и обскакать Травкина?! Как бы не так! Вы, Вадим Алексеевич, многое предугадываете, но ошибка, и роковая ошибка, ваша в том, что противников своих вы ставите вровень с собою, а с волкодавом сцепится не бульдог, не доберман-пинчер, не южнорусская овчарка даже, а шавка с зубами кобры! Я эту зыкинскую банду ой как знаю! Кстати, Вадим Алексеевич, не все вы продумали. Мало захватить почту и телеграф, мало договориться с гарнизоном! Госбанк с денежной наличностью — где он? Короче, корифеям своим чем платить будете? Банкноты — в зыкинской казне! Монтажка ни копейки не выделит, а выделит — госбанк лапу наложит на счета. Вот мы и поторгуемся с НИИ! (Благодарный Воронцов протянул ему руку, но Родин не желал замечать ее.) И еще один вопросик. Ну, Вадим Алексеевич, где ваш шофер Кузьмич?.. (Травкин смотрел ошеломленно. Действительно, был у него когда-то в шоферах пьяненький мужичок, Кузьмичом звали, в Москве у него отобрали бы права на втором светофоре; года три назад у Кузьмича открылась желудочная болезнь, отправили его в Москву, письмо, помнится, прислал на праздники.) Сообщаю: ваш Кузьмич полтора года назад скончался, супруженица его по доверенности получала за него деньги, после смерти, до конца года, делала скромный гешефт, с вами делилась, что и пытаются уже доказать зыкинские добры молодцы, запросик уже на полигон дали, с какого по какое крутил здесь баранку Манасеев Ка Ка, Кузьмич то есть. И это только начало. Эти молодцы и не такое придумают, они что угодно измыслят, эта свора тем живет, что людей в подлецов записывает. Око за око, зуб за зуб — это единственное, что возможно в отношениях между нами и Зыкиным, это никаким правом не регулируется и никакому арбитражу не подлежит, к сведению тех, кто сделал выбор еще в колыбели. Четырнадцать шавок вцепятся в шкуру Зыкина, кровные денежки свои считать они умеют, вот и придется Зыкину идти на обмен: добры молодцы поумерят пыл, я — исправлю допущенные ошибки...
Руки его вылетели из карманов, грязные пальцы порхали, лепили в воздухе какие-то фигуры, сгребали их в кучу, сминали и месили.
Травкин терпеливо улыбался... Так, с протянутым чеком, воспитанный советский покупатель внимает щебетанию хорошеньких продавщиц.
— Хватит, — сказал он наконец. — За дело, Владимир Михайлович, вы знаете все варианты предыдущих разработок, надо предостеречь инженеров от ложных ходов. Но в быту инженерам — полная свобода. Это я вам адресую, Валентин...
Подводили итоги и строили планы в рабочем кабинете Травкина, на «Долине». Судили и рядили о деньгах — где добыть их для «Долины». Как продлить шестнадцати инженерам командировку: Зыкин не выпустит их обратно, стоит им появиться в Москве! Что делать тогда? Погнали Воронцова к ним, за справками. Тот вошел в зал, сунул два пальца в рот и свистнул. Никто и ухом не повел. Воронцов ретировался и восхищенно доложил Травкину:
— Ребята что надо. На свист не идут. Только на мясо... Ребятам, чего тут гадать, нужен аванс, по полкуска каждому...
29
Частым гребнем прочесали 4-ю площадку, отлавливая зыкинскую нечисть, на 35-й обшарили все закоулки, но вдруг столкнулись с той самой Федотовой, которая, казалось, давно уже в Москве под мамашиной юбкой, той Надей, которой Воронцов мечтал когда-то влепить выговор «за моральное разложение коллектива». Травкин зажмурился: не сон ли это? Но она шла навстречу, и не шла, а парила над землей, лишенная тяжести земных забот, в тренировочном костюме. Гневный вопрос Травкина остановил ее, опустил на землю, объяснения были сбивчивы: уже неделю в медсанчасти, болела, а сегодня утром выписалась, но в «Фаланге» пусто, вещей своих не нашла, документов тоже, пока же она идет в столовую завтракать, деньги у нее есть (она разжала кулачок и показала смятую рублевку и справку от врача), но где ей жить и как жить... Воронцов сплюнул, — надо было обшмонать и санчасть, сейчас наилучший выход — выкинуть эту саботажницу за КПП, пусть до озера пешком пилит, спортсменка все же, а документы ей вышлют из Москвы, они там. Травкин медлил, рассматривал девчонку. В санчасти она похудела — может, и выглядит поэтому такой беззащитной. Выбрасывать ее в степь бессмысленно, КПП на 77-м километре вернет ее сюда... Тут она улыбнулась, и улыбка ее тихо взбесила Травкина, в улыбке так и выпирала тщеславная уверенность красивой дивчины: мужичье, мол, поступится всеми уставными и гражданскими обязанностями и даст ей все, потому что их, мужиков, много, ох как много, а она — одна-единствен-ная, Надя Федотова.
Указательный палец Травкина убыстренно вычерчивал спираль, восходящая ветвь которой упиралась в небо; продолжение воображаемой кривой уходило за горизонт, обозначая траекторию, и человек, раскоряченным лягушонком оседлавший траекторию, шмякался оземь где-то за тысячу километров от 35-й; так родился смысловой знак, с трудом понятый Воронцовым, но затем усвоенный всем полигоном, и крутизна траектории, Травкиным намеченная, определяла Родину или Воронцову направление и скорость, которые следовало придать человеку, чтобы он на веки вечные покинул 35-ю площадку.
— В санитарную машину, — уточнил Травкин, поскольку Воронцов мешкал. — Сойдет за инфекционную больную... И — вон с площадки! Пусть валяется на пляже!
Федотову сунули в санитарный «уазик». И продолжили обход владений. Душа не могла нарадоваться 35-й площадке. В столовой никаких очередей, на столиках — накрахмаленные скатерти, салфетки, шабашники дрогнули — ходят чистые, умытые, жены офицеров и вольнонаемные дамы брошены на уборку гостиниц, Артемьев сказал, что подзахромавшая было дисциплина выправилась, на футбольном поле догорает костер — сжигаются стенгазеты, таблицы, графики и все прочее, к спорту относящееся, с общественной жизнью на площадке покончено, начинается то, что всегда возвышало человека: конкретный труд с ощущаемыми — в каждый момент труда — результатами.
30
Через день Травкин улетал в Москву, и каково же было его изумление, когда он увидел Федотову на крылечке своего домика. Она ждала его, бесхитростно объяснила: документов ее нет нигде, ночь она провела в какой-то гостинице, как добраться до Москвы — не знает, позвонила на «Долину», ей сказали, что Травкин выехал, вот она и ждет его, больше ей некого ждать...
Он впустил ее в дом. Раскрыл холодильник, показал, что еда там есть, можно покушать. А отдохнуть — здесь, на кровати. Все — молча, потому что боялся: закричит сейчас, заорет на женщину — впервые в жизни!.. Ушел по делам. Вернулся через два часа — девчонка выстирала спортивный костюмчик свой, развесила его на веревочке, а сама безмятежно дрыхла. Он ушел в другую комнату, шепча проклятия. Еще раз глянул на Федотову и полез в записную книжку.
Неподалеку жила официантка из кафе, Травкин позвонил ей, попросил зайти. Намазанная и надушенная, она глянула на сжавшуюся под одеялом Федотову, хмыкнула и суховато пообещала: «Обрядим... И платьице какое найдется, обувка тоже сыщется...»
Травкин на «Волге» протащил ее через все КПП, на станции Сары-Шаган купил билет до Алма-Аты, дал денег на самолет. Обувка ей нашлась — туфли со стоптанными каблуками, куцее платьишко с глухим воротом. Чтоб приспустить платье, высоко открывавшее ноги, она сутулилась, глаз на Травкина не поднимала. Звякнул колокол, из-за поворота показался поезд. Инженеры, сидевшие в засаде у магазина рыбкоопторга, дружно выскочили с веревками и крючьями, брать ресторан на абордаж. Патрули благоразумно смылись.