Тореадоры из Васюковки

Написал я и думал, что всё — день закончился и больше ничего не будет.

Спать мне не хотелось — днём выспался. Вышел я, сел на берегу, обхватил руками колени, и мысли разные в голове крутятся: о селе, о школе, о тебе (что это ты сейчас там поделываешь — спишь уже, наверно)…

Месяц из-за облака выглянул, — словно сабля козацкая, — высветил плес серебряным полумраком.

Невидимые утки просвистели-прошумели крыльями над головою, и тишина. Ветра нет, и даже всегда шуршащие камыши молчат, не перешептываются между собой. Я смотрел на воду и думал.

Как вдруг тень упала на плёс: длинная-длинная, потому что как раз на фоне месяца. Из камышей выплыла лодка — без звука, без единого всплеска, как призрак. И это было очень страшно (словно во сне!). В лодке в полный рост стоял кто-то высокий и длинным веслом неслышно правил. Я захлопал глазами — не привиделось ли. Нет! Лодка направлялась прямо к острову. Увеличивалась, увеличивалась, как на киноэкране: у самого берега свернула и исчезла за прибрежными камышами.

Сердце мое забухало так, что земля содрогнулась. Кто это?! Кто это ночью в плавнях? Водяной? Ведьма? Нечистая сила?..

Да что же это я? Это же только старые бабки необразованные в них верят. А я школьник! Барабанщик в отряде!

Я верю в радио, в телевизор, в космические ракеты! Нет, глупости, не нужно бояться. И сразу вспомнил Гуньку… Того придурковатого Гуньку, полоумного, который два года назад пропал, исчез плавнях… Гунька! А что, если это Гунька?

Что, если он тоже, как и я, живет в плавнях на каком-то необитаемом острове? Гунька! Он же полоумный, он же ничего не соображает. Он может увидеть меня, подумать, что я какой-то злой дух (с чего бы обыкновенный мальчишка был ночью в плавнях!), и задушит. Задушит — и ничего ему не докажешь… Хоть кричи, хоть плачь, хоть умоляй. Словно слизни поползли у меня по спине — холодные, скользкие и мокрые. И точно кто петлю затянул на шее — сдавило горло, вздохнуть нельзя.

Я замер, прислушиваясь. Даже сердце, казалось, остановилось, чтобы я лучше слышал. Из-за кустов донёсся плеск, что-то бултыхнулось в воду, будто кого-то с лодки сбросили. Может, это Гунька привез кого-то и утопил? Теперь моя очередь. Я не мог больше сидеть на месте. Я вскочил, сделал одеревенелыми ногами несколько шагов в темноту к шалашу. И вдруг — на кого-то наткнулся… Кто-то огромный схватил меня сильными руками за плечи. Крик ужаса застрял у меня в горле — не вырвался. Я дернулся, лягнул, упал. Кто-то навалился на меня, царапнул лицо…

Тут рассказ Робинзона Кукурузо обрывается, потому что Павлуша в этом месте ойкнул и начался разговор, которого читатель не поймет, пока не услышит о том, что произошло в тот день и в ту ночь с Павлушей Завгородным.

Глава 16

Павлуша Завгородный снова рассказывает, что он делал в тот день и в ту ночь

Приехал я с острова Переэкзаменовки, где оставил своего друга Кукурузо на двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней. Вытащил лодку на берег. И сразу принялся чинить её. До обеда провозился, но все дырки заново зашпаклевал и просмолил хорошенько. Работал с упорством — это же наше, общая с Кукурузо лодка, из которой мы еще подводную лодку хотели сделать, пусть это наша лодка будет в порядке. Я словно исполнял какой-то свой долг перед Кукурузо.

Пока занят работой, то еще ничего, а вот как закончил, как вышел после обеда на улицу, как взглянул на высокий тополь за воротами, возле которого мы встречались с Кукурузо рано утром, чтобы не расставаться до позднего вечера, то такая меня тоска взяла, хоть плачь. Такой пустой казалась мне улица, все село, весь мир — словно остров необитаемый. Есть люди — и нет их, потому что среди них нет друга моего лучшего.

И собаки будто бы не гавкают. И петухи не поют. И коровы не мычат. Как будто пропали звуки в мире — как это в кино бывает…

Слоняюсь по селу, места себе не нахожу. И каждый уголок, каждый кустик и деревце каждое мне о нём напоминают. Вот тут мы в чижа всегда играли. В этих кустах прятались, когда щеглов ловили. На этом дереве устраивали соревнования верхолазов. Помнишь, как тогда еще ветка подо мной сломалась и вверх ногами на сучке повис, а потом упал просто на голову и думал, что голова моя в плечи совсем ушла — вздохнуть не мог. Хи-хи! А ты не смеялся. Ты мне искусственное дыхание делал. Думаешь, я забуду!

А вон старый колодец, из которого мы, нет, из которого ты Собакевича вытащил. Не думай, я о нем забочусь. Вот только что вот такой вот кусок мяса ему дал. За обедом не съел, для него приберег. Так что не волнуйся.

А вон домик Фарадеевича, где мы… Из калитки выходит кружок юннатов во главе с Бардадымом. О чём-то оживленно говорят.

— Глобулус… наш глобулус… киевские юннаты… профессор… блестящие результаты… только бы не осрамиться… — долетают до меня фразы.

А, зачем мне ваш глобулус, ваши результаты, если нет со мной друга моего единственного! Если он на необитаемом острове…

Всё равно мне, всё равно.

— Гррр… грузовик проехал. Кнышев. И в кабине рядом с Кнышем — Бурмило. Куда это они?..

А, пускай едут куда хотят!

Был бы ты, мы бы обязательно прицепились бы сзади. А как же! А одному… Неинтересно мне одному. Не ловят шпионов в одиночку. Коллективное это дело. Как толока.

До позднего вечера бродил я в одиночестве по памятным для меня местам.

Наконец лег спать.

Я лежу, и мне не спится. Я думаю. За окном темно — хоть глаз выколи. На небе ни звездочки — облачно.

Что делает там, на необитаемом острове, мой друг Кукурузо? Спит ли? Вокруг никого. Догорел костер. И во всех сторон надвигаются черные странные тени. А он один-одинешенек, не с кем словом перемолвиться, лишь слушает, как бьётся его сердце.

А что, если уже с ним что-то случилось, какая-то беда, и кричит, зовёт он на помощь, и никто-никто не слышит, только лупоглазые лягушки квакают равнодушно в ответ, и селезни крякают в камышах, и луна катиться-катиться плавнями и не докатывается до людей, теряется, застревает в густых камышах. Кто же ему поможет, кто спасет?!

Я лежу, напрягшись, затаив дыхание. И вдруг показалось мне, что далеко-далеко где-то раздалось тонкое и жалобное: «А-а-а-а-а!». То ли едва слышный гудок тепловоза на далёком полустанке, то ли и правда голос — разве разберешь. Но сердце уже бешено бьётся в груди, и уже почему-то уверен я, что друг в беде. А никто же, никто не знает, где он. Кроме меня. И никто туда дороги не найдет. Кроме меня. И никто не поможет ему. Кроме меня.

Нет, не могу я спокойно спать, когда друг в беде. Не могу.

— Мама, — говорю, — пойду я на улицу спать. На сене. Душно очень.

Я беру одеяло и выхожу из хаты. И сразу окунаюсь в густую и даже, кажется, липкую темноту. Иду почти на ощупь, как слепой. Чтобы ненароком не скрипнуть калиткой, прокрадываюсь в сад и уже там перелажу через забор. Иду по селу, словно по лесу, — темнота и тишина. Только в одном месте мигает огонёк. Это на столбе возле сельсовета горит фонарь. Ветер качает его, и круглое светлое пятно взад-вперед скользит по земле, как качели. А дальше снова темнота. Я дважды уже споткнулся и едва не упал. А вот и речка. Тут немного светлее. Тускло поблескивает вода. Я сажусь в лодку, осторожно, чтобы не намочить, кладу на нос одеяло (зачем я его взял — сам не знаю) и отправляюсь. Руки мои — словно не мои. Гребут механически — я их едва чувствую. И всё тело не мое, какое-то деревянное. И голова деревянная. Словно не по правде всё происходит, а в бреду. Шелестят камыши, как будто по коже моей шелестят.

Только бы не сбиться с пути, только бы не заблудиться. Первый плёс. Стружка. Второй плёс. Теперь направо. Вон тот гнилой островок, возле которого затонул Кукурузо. Правильно плыву. Из-за облаков выглянул месяц, и не только в плавнях, а и на душе моей стало светлее и веселее. Еще немного, еще. Уже близко. Вот еще эта стружка. Дальше поворот и — словно из узенькой улочки выехал я на огромную площадь. Широкий ровный плёс отразил рогатый месяц и серебряные пряди залитых сиянием облаков, и показалось вдруг зеленая груда острова гигантской сказочной горой среди бескрайнего моря, и до горы той далеко-далеко, аж на горизонте она, а сам я маленький-маленький, как муравей. Казалось мне, что я даже вижу чарующе-прекрасные города на склонах горы, с церквями, с дворцами, с высокими башнями(это причудливо переплелись ветки вербы) и всадников даже вижу, что скачут по извилистым горным дорогам (не птица ли какая-то встрепенулась в зарослях), и даже слышу цокот копыт (это звенела в ушах тишина). Вот так вот изменяет иногда масштабы и заморачивает голову месяц-волшебник.