Тореадоры из Васюковки

— Обойдешься! Помирай, помирай быстрее! — нетерпеливо перебил Карафолька.

Я закрыл глаза и громко вздохнул — испустил дух.

— О люди! О народы! Великий Аменхотеп скончался! О горе-горе! — так отчаянно заверещал Карафолька, что мне самому стало страшно и жалко себя.

— Но имя его будет известно в веках! И пирамида великого Аменхотепа сохранит для поколений память о нём. За работу, жалкие рабы… За работу!

И ребята засуетились, обкладывая меня арбузами. Через несколько минут я почувствовал, что на грудь мне наваливается огромная тяжесть и мне уже нечем дышать.

— Эй! — закричал я. — Давит! Эй! Так я и вправду помру. Эй!

— Цыц! — гаркнул Карафолька. — Не разговаривать. Мертвец называется! Убивать надо таких мертвецов!

И положил мне большой арбуз прямо на лицо. Я только пискнул.

— Э нет, парни, так он и вправду окочурится, — слышу вдруг голос Явы. — Так нельзя.

И арбуз с моего лица откатился.

— А что же? Как же тогда? Не выйдет пирамида, — послышались голоса.

— Как не выйдет! Выйдет! — закричал Карафолька. — Я же забыл совсем. Фараонов хоронили сидя, а то и стоя. Вставай! Вставай, Аменхотеп! Только молчи — ты же мертвый!

Я встал, и работа снова закипела.

Теперь было легче. Хоть и давило на ребра, но дышать можно. Я стоял с закрытыми глазами, а ребята обкладывали меня арбузами. Вскоре вокруг меня уже была уже настоящая пирамида, из которой торчала только моя голова, что, как говорил потом Ява, тоже была похожа на арбуз.

Карафолька был очень доволен и весело напевал похоронный марш:

— Тай-та-та-ра-та-рай, та-та-та-ра-рай-там-та-рам!

И вдруг прозвучал пронзительный крик Антошки:

— Ребята! Бежим! Дед!

И всё кинулись врассыпную. Это было так неожиданно, что я даже не сразу испугался. И только когда от ребят осталась одна пыль, я похолодел.

Я стоял, обложенный арбузами, не в состоянии двинуть ни ногой, ни рукой и смотрел, как ко мне, размахивая палкой, бежал дед Салимон.

— Ребята! — без всякой надежды закричал я. — Куда вы? А я? Рабы! Гады! Аменхотепа бросили! Антошка! Друг!

Но они уже и услышать не могли.

Ну всё! Погибель! Сейчас дед подбежит, увидит, что мы наделали, увидит эту гору разбитых арбузов, размахнется и и палкой мне по кумполу. И будет на один разбитый арбуз больше. Будет мне гробница… Пирамида.

Я уже видел злое лицо деда и слышал, как он сопит. Ближе, ближе, ближе…

И тут, как из-под земли, появился Ява. Дед уже был совсем близко, уже взмахнул палкой. Ява подскочил ко мне, схватил арбуз, что лежал возле самой моей щеки, и метнул в деда. Дед выпустил из рук палку и едва успел поймать арбуз. Он же был бахчевник, этот Салимон, и не мог допустить, чтобы арбуз упал на землю и разбился. А Ява уже схватил другой арбуз и снова кинул. И снова дед поймал. Это было прямо как в цирке, как в кино. Ява кидал, дед ловил и клал на землю. Ява кидал, дед ловил и клал на землю.

Я понемногу освобождался. Вот уже и я схватил арбуз и кинул. Теперь мы кидали с Явой вдвоём, а дед Салимон ловил. Ловил, задыхаясь и приговаривая:

— Ох, негодники!

— Ох, безобразники!

— Ох, черти!

Через несколько минут мы с Явой уже во весь дух мчались по бахче. Теперь догоняй, дедушка! Ищи ветра в поле.

Я бежал рядом с Явой нога в ногу, словно мы были одним целым… И мне казалось, что сердца наши тоже бьются как одно сердце.

Мне было очень хорошо!

Наверно, такое чувствуют настоящие друзья-солдаты, когда плечом к плечу идут в атаку.

Вот так бы бежал и бежал на край света. нет ничего в мире лучше дружбы.

…На следующий день наша с Явой дружба была еще сильнее скреплена. Так сказать, кровью. Потому что дед Салимон поделился своими впечатлениями о фараоновской пирамиде с нашими родителями. И родители наши сделали нам четыреста двадцать восьмое серьезное предупреждение по тому месту, о котором не принято при девочках говорить. Делая предупреждения, родители приговаривали:

— А вот Карафолька! Карафолька не такой! Карафольки там не было? А? Не было же?

Мы сжимали зубы и молчали. Мы никого не выдали. Никого! Пусть говорят о Карафольке! Пусть! А я всё равно знал, кто такой Карафолька, кто такой Антошка, а кто такой — Ява!

Но разве я мог, скажите, поехать один в лагерь к морю после этого?! Ни за что. Никогда в жизни!

Дружба! Великое это слово — дружба! Может, самое великое из всех человеческих.

Ради дружбы люди идут на пытки, садятся в тюрьму, даже жизнь отдают…

Глава 10

Мы — крепостные. Приезд Явиных родителей. Пистолеты

Вы не думаете, я папу очень люблю, но он у нас такой упрямый, или, как он сам о себе говорит, «абсолютно принципиальный» человек. Как сказал, и пусть тут камни с неба падают, а так и будет. Сказал — как отрезал.

И если он пообещал мне, что гуляний не будет, то не сомневайтесь — некогда было и головы поднять.

С самого утра он задавал мне такую «нагрузочку» на день, что хороший батрак не справился бы. И я трудился, даже дым шёл.

Мама меня, конечно, жалела и, когда отца не было, всегда спешила сказать: «Отдохни, сынок, погуляй!». Но гордость моя не позволяла её слушаться. Я знал, что, если бы папа узнал, он бы лишь поморщился презрительно и сказал: «Маменькин сынок несчастный», А это было обиднее, чем сто подзатыльников.

И я трудился.

Я не говорю уже, что делал то, что нужно было делать: чистил свинарник, рубил дрова, работал в саду и на огороде.

Но больше всего я выполнял работу, на мой взгляд, никому не нужную, работу, которую отец просто выдумывал для меня. Например, копал большую яму для помоев и мусора. Зачем? Всю жизнь выливала мать помои в бурьян за ригой — и ничего. А тут, видишь, специальная яма понадобилась.

Или — забор из штакетника на границе нашего огорода с соседским. Никогда там забора не было. Говорит, чтобы куры в соседский огород не лазили. Смех! Лазили и будут лазить — на то они и куры. И никакие им дощечки не помешают.

Я знаю, просто это называется трудовое воспитание.

И почему эти взрослые так любят воспитывать! Только хлопот прибавляют. Разве я сам не понимаю, что плохо, а что хорошо, что надо делать, а что не следует! Прекрасно понимаю.

Вот я подслушал нечаянно разговор отца с матерью. Мама просила, что он уже дал мне отдых: «Ты хочешь, чтобы он уже совсем… Посмотри на кого он похож!» Но отец был непреклонен: «Ничего-ничего, это ему только на пользу. А ты что хочешь, чтобы он лодырем вырос, босяком, пьяницей каким-нибудь, алкоголиком!».

Пьяницей! Сказали, Да пускай она сгорит синим пламенем, эта водка! Чтобы я пил её! Они думают, что я не пробовал! Мы с Явою как-то попробовали. А как же! Бр-р! Тьфу! Рыбий жир и то вкуснее.

Честно говоря, по-моему, взрослым она тоже не по вкусу (как они морщатся, когда пьют!). Просто эти взрослые — такие же, как и дети: им неудобно друг перед другом, они хотят показать, что они взрослые, ну и…

С Явою мы виделись мало: не было времени.

Вот только подойдем к плетню, что разделяет наши дворы, — он с одной стороны, я с другой. Пожалуемся друг другу.

— Настоящим батраком стал, — скажет Ява. — Крепостным. Как Тарас Шевченко. Только стихи писать — «Мне тринадцатый пошёл…»

— А я? Хуже раба египетского. Спины не разгибаю. Поясница уже который день ломит.

Повздыхаем мы да и разойдёмся. О футболе, салочках и говорить нечего. Забыли, как это и делается.

От всего белого света изолированы мы были. В том мире где-то там Фарадеевич с юннатами выращивал фантастический космический глобулус. Уже вскоре должны быть результаты. Где-то там занимались своими загадочными темными делами Кныш и Бурмило.

А мы ничего не знали и не видели. Потому что не могли и носа со двора высунуть. А как ты будешь ловить шпионов, сидя дома? Никак.

Один лишь раз Ява прибежал ко мне запыхавшийся, взволнованный, красный:

— Айда! Быстрее!

— Что такое?

— Только что — сам видел и слышал — Кнышиха из хаты вышла. Кнышу сказала: «А ну пойди-ка на улицу выгляни, нет ли кого, и калитку замкни. А то еще увидят эти нищие, будет тогда». И Кныш пошел, и выглянул, и замкнул. И они пошли в хату, и закрылись…