Гарпия. Одержимая местью

Вечером Шерлок Холмс проснулся в Хосе Игнасио. Он не любитель строить догадки, но ввиду последних событий и он, шутя, попытался воссоздать картину пяти убийств. Получилось комично, что и встревожило меня. Слишком много белых пятен:

— Допустим, Фаине надоела фамилия Яблочная, и захотела она стать Намистиной. «Не хочу быть черной крестьянкой, хочу быть столбовою дворянкой!», но тут без старика с неводом не обойтись! Долго думала она, как от соперницы избавиться, но ничего умнее не придумала, как отравить Веронику, добавив в коньяк слабительное, успокоительное, энергетический напиток и упаковку ацетиленовой кислоты, которую местные старушки в закупорку помидор добавляют. Взболтала приготовленное зелье, пошептала над ним, пошаманила, и давай со шприцем играться: уколы шоколадным конфетам делать, пробку прокалывать и наблюдать сквозь мутное стеклышко, как яд шипит, с коньяком смешиваясь. Ну, такое и любой школьник мог сотворить — в Интернете чудо-рецептов тьма тьмущая. Вопрос: неужели других методов нет? На сумасшедшую Фаина не похожа… Хотя, она могла прийти в гости к Намистиным с отравленным сюрпризом и проконтролировать, чтобы никто лишний ненароком не отравился, но сами подумайте, это было бы непросто. Но, опять же, отравить проще, чем застрелить или ножом по горло чикнуть — всё же без крови. И вот Фаина приходит к Намистиным, и коньяк с конфетами пометила, чтобы самой не отравиться, и всё идёт по плану, но Семён ни с того ни сего хватает первый попавшийся коньяк с конфетами и сломя голову бежит к Даше. Фаина теряет самообладание, но ничего поделать не может: не знает, куда сюрприз подевался, а пальчики то свои оставила. Охватила её злоба злобная и, будь что решила она, что другого подходящего случая ждать долго придётся и осуществить задуманное нужно непременно в тот же день. Побежала она в поликлинику, чтобы в аптечном киоске купить ингредиенты для нового зелья, но столкнулась с Каллистой Зиновьевной на пороге. «Ты чего это, Фаиночка, бледная такая? Случилось что?» — спросила старушка, а Фаина хвать её за горло и за угол, как лишнего свидетеля: задушила безжалостно и еще и шахматного коня в руку всучила, чтобы следствие запутать. А коня она нашла накануне где-то под диваном — закатился после последней партии. И вот монстр Фаина, лишив невинную старушку жизни, пришла в себя — нельзя же у Миа покупать нужные компоненты: сдаст же с потрохами, и вернулась она к Намистиным. Прогорел план. Не учла Фаина того, что Ян Вислюков видел её и с презентом, и потом на месте преступления. Как ни крути, но Ян Вислюков, как пить дать, знал, кто убил Каллисту Зиновьевну и принёс коньяк Намистиным. — Хосе Игнасио сказал это вполне серьезно. — Только Фаину ли он гарпией назвал? Фаину и Эмму? Или Фаину и Софию? Или не одна из них не гарпия? Допустим, Фаина — первая гарпия, типа «дочь пророка Александра» (был ли такой пророк?), а Эмма — вторая, типа «зелье». Насчет Эммы Вислюков мог ошибиться, да? Но никто не подумал, что от Эммы жестокая Фаина избавилась, как от соучастницы! Фаина, насмотревшись детективов, решила перехитрить следователей, обвести вокруг пальца всех и всякого. Она устроила и шоу со свечами, и губную помаду с платком украла, и Яну по голове дала, чтоб языком не болтал лишнего; разула и вместе с одним носком ботинки домой уволокла, чтобы и над ними пошаманить. А еще Фаина Эмму недолюбливала, вот и подписалась буквой «Э» под надписью «ведьма». Злобная дамочка! Она никого не любит: ни Веронику, ни Семёна, ни Эмму. Ей бы поместье, а то двух домов ей мало — нужен еще и третий (двухэтажный!). И вот настала пора избавиться от Вероники и сейф за одно обчистить, а код от замка она по хитрости своей лисьей выведала у Семёна за шахматами… но опять не судьба — Вероника с Элфи развлекалась, пока Фаина вместо неё Эмму убивала. И какая она продуманная всё-таки: собак отравила, Эмму медицинским спиртом облила и подожгла… послание помадой на французском оставила, платок подбросила — ну, чем не профессионал! А знаете, по-моему, София была всё-таки соучастницей «гарпии». Они вдвоем орудовали в поместье! А Яна Вислюкова убила София, а не «гарпия» — непреднамеренно. «Гарпии» и руки об него марать не пришлось. Сама же София и повесилась из-за чувства вины, а «гарпия» осталась, и не успокоиться она, пока Веронику с дороги не уберёт. Вот и задумала на этот раз убить сначала Элфи, чтобы настрадалась Вероника перед смертью. Коварно. «Гарпия» сумасшедшая. Я не удивлюсь, что Вероника умрёт, а у Фаины будет стопроцентное алиби — она же за решеткой. Поспорим на бутылку коньяка, что Фаина не виновата!

— Кто же тогда? — в один голос спросили я, Лилия и Джеймс.

— Я не детектив — не знаю, — ответил Хосе Игнасио.

Так мы дотемна думали-гадали, но так и не пришли к согласию. Джеймс предположил, что сумасшедшей «гарпией» могла бы быть Миа; Лилия уверена, что Веронике никто и ничто не может угрожать, кроме духа Софии (она считает Софию единственной «гарпией»); я растерялась (если не Фаина, тогда кто?  — Сам Семён, что ли?).

Rien de nouveau sous le soleil.

Ничто не ново под луной.

Приближалась ночь. Особенная, неповторимая, романтичная. Я для себя решила, что хватит с меня и двух ночей-контактов с призраком Софии, и невинно добилась того, чтобы Хосе Игнасио пригласил меня к себе, считая эту идею полностью своей. Какой же он доверчивый и нежный! С ним и я двадцать лет с плеч скинула как воздушную шаль. Сначала мы гуляли по берегу, любуясь тонким месяцем, повисшим над мрачным взбалмошным лесом: шумела листва, скрипели сухие ветви, а соловьи еще молчали — ждали наверно, когда духоту сменит прохлада. В бледном освещении мы увидели шуструю белку. Жаль, я не взяла с собой фотоаппарат! Белочка перебежала нам дорогу и по корявому стволу старого развесистого дуба взобралась на самую макушку, потом ускакала, перепрыгивая с ветки на ветку. Могучие стволы деревьев сливались с темнотой, и листья как почерневшее серебро тоже темнели, излучая слабый металлический блеск ночи.

— Белка перебежала нам дорогу! — с детской радостью в голосе воскликнул Хосе Игнасио.

— Всё лучше, чем черная кошка! — ответила я с задором и посмотрела на привлекательный профиль своего любимого.

Его красивое лицо было молодо, подтянуто, а я… старше на одиннадцать лет. Хосе Игнасио почувствовал мой взгляд и, казалось, прочитал мысли. Он остановился и повернулся ко мне лицом, застенчиво улыбаясь:

— Ты моя вторая половинка… — прошептал он и поднес к губам мою руку. Пылкие поцелуи заставили меня трепетать, и я прильнула к его груди. — Мне никто кроме тебя не нужен.

Мы стояли на дорожке, укатанной редкими машинами приезжающих порыбачить. Вокруг сгущались деревья, сливаясь с непроходимыми дальними чащами; пахло душистым сеном; в траве прыгали кузнечики… Мы были наедине с природой!

Хосе Игнасио, пересилив стеснение, всякий раз ненадолго появлявшееся в нём, когда мы оставались одни, плотнее прижался ко мне животом, и сладкими умопомрачительными поцелуями покрыл мою шею, щеки и губы. От его ласки я задыхалась и мурлыкала как довольная кошка.

Если вам не интересно читать подробности, то можете смело пропустить следующий абзац. Вкратце скажу вам лишь одно: Хосе Игнасио был героем двадцать семь секунд, а потом мы делали друг другу эротический массаж, покрывая разгоряченные любовью тела поцелуями, но во второй раз за ночь ничего не получилось.

Шифоновое платье и хлопковая рубашка отделяли наши сердца, выпрыгивающие за грани возможного. Они стучали в унисон всё сильнее и сильнее, и я чувствовала, как второе сердце Хосе Игнасио, горячее и твердое как камень, билось, прижатое к моему паху. «Я готова раздеться перед тобой и позволить делать со мной, что пожелаешь», — прошептала я ему в диком исступлении, и он, не теряя ни минуты, взял меня на руки и понёс в чащу с молодыми зелеными зарослями орешника, в пяти шагах от дорожки. Его крепкие руки прижимали меня; мышцы напряглись; в мимике и в горящем взгляде не было боязни и сомнений  — любовь, надежда, возбуждение, и никаких опасений, что что-то пойдёт не так. Кусты как занавес, свежая трава — постель. Хосе Игнасио снял рубашку и расстелил её, оголив мужественный торс, освещенный молочным светом месяца. Он нерешительно протянул мне руку и заботливо усадил, поглаживая по плечу и не произнося ни слова. Его руки медленно скользили по гладким ножкам от щиколотки до кружевного края белья. Не торопясь с платьем, Хосе Игнасио подался вперед, снова обжег мои губы хмельным поцелуем, и я сама улеглась, увлекая Хосе Игнасио за собой. В волосах ломались стебли травы; пахло свежестью и мёдом; Хосе Игнасио склонился и медленно и терпеливо расстегнул молнию на боковом шве, обжигая горячим учащенным дыханием кожу, шепча безумные слова и целуя, целуя, целуя... Я почувствовала прикосновение двух обнаженных тел; дразнила Хосе Игнасио, играя его мешочками, как шарами для перекатывания. Его второе сердце подрагивало, маленькое, горячее, нежное, чувствительное и наощупь как крутое тесто, раскатанное колбаской. «Можно войти?» — смешно прозвучало, но я не засмеялась, а лишь крепче обняла его за спину, прижимая к себе. Я закрыла глаза, желая только чувствовать, и его плоть неторопливыми легкими толчками наполнила меня. Раз-два. Его бедра заходили вверх-вниз, и волны блаженства окатили всю меня. Три-четыре-пять. Не в силах сдержать сладострастные стоны, мы прервали поцелуй, но ритм движений не сбился. Шесть-семь-восемь. Во мне таяли «вековые ледники». Девять-десять. Сверчки проникли в мозг и играли на скрипках Моцарта. Одиннадцать-двенадцать. Движения всё мощнее и настойчивее, будто тараном выбивают ворота неприступной крепости. Тринадцать-четырнадцать-пятнадцать. Жар как раскаленная лава извергающегося вулкана. Шестнадцать-семнадцать. Я без остатка поглощена жаркими волнами страсти. Восемнадцать. Бессвязные выкрики рвутся наружу, но застревают в горле. Девятнадцать-двадцать. Хосе Игнасио сбавляет обороты. Двадцать один. Не останавливайся! Двадцать два. Он поднажал и выплеснул пульсирующий поток накопленных сладострастных волн удовольствия. Двадцать три… двадцать семь. Моя страсть, правда, еще не вся выплеснулась, но позже Хосе Игнасио компенсировал считанные секунды долгими часами нежности и ласки. Мы до двух часов ночи не размыкали объятий, не слыша соловья, не видя звезд — нас окутывал розовый туман наслаждения в малиновом звоне. «Я люблю тебя, мой нежный доктор» — призналась я, и меня ничто не разочаровало. Всё было в тысячу раз лучше, чем полчаса секса без прелюдий и последующих ласк. Никакой Хосе Игнасио не импотент! Я им довольна.