Страница 5 из 15
Думаю, думаю, медленно засыпаю. Долго ли, коротко ли спал — не знаю, но слышу, как меня расталкивают.
— Связные от Македонского, — докладывает мой вестовой Семёнов.
Я иду к Македонскому — спуск, подъём, снова спуск. Когда же конец этой проклятой тропе? Осенью я часто ходил по ней, она мне тогда казалась поровнее и покороче.
— Передохнём, товарищ командир. — Семёнов смотрит мне в глаза.
— Остановимся — не поднимусь. Шагай!
А кручи, кручи! Не дышу, а хватаю воздух застуженными лёгкими.
Семёнов сухопар, лёгок, не поймёшь: устаёт или вообще не знает, что это такое. Повсюду одинаков — и сытый и голодный, и на головокружительном спуске, и на подъёме чуть ли не под прямым углом. Старается мне помочь, но с тактом, не навязчиво.
Наконец-то! Тропа пошла ровнее. Темнее — вступаем в Большой лес. Ещё бросок, и мы у Македонского. Ощупываю подбородок — не брит. Да ладно уж...
Македонский встречает оживлённо:
— Здравия желаю, товарищ командир района!
— Чего такой весёлый?
— Весёлые вести имею.
— Выкладывай, повесели и меня.
— Вернётся из разведки мой Иван Иванович — доложу, чтобы было вернее.
Македонского и голод не берёт: плечи — косая сажень. Нет, берёт всё же: щёки провалились и под глазами нездоровые круги.
— Чего звал как на пожар? — сержусь я.
— Побриться бы тебе, а? — предлагает душевно.
— Где, чем? Может, брадобрейную устроил?
— А на что Тома Апостол? Кудесник. Да и бритва у н^го эккерская.
— Тот самый румын, что ли?
— Так точно.
Тома, шустренький грек-румын, будто тугими винтами стянул моё лицо. Пальцы его со смолистым душком ловко массировали кожу, плясали на измождённых щеках, как палочки по натянутой барабанной шкуре. Брил без мыла, но боли я не ощущал и медленно засыпал.
Отдохнувший, выбритый и вымытый, обходил партизанские группы.
Голодная блокада леса сказывалась и здесь. У бахчисарайцев уже второй день в общем котле липовые почки да молодая крапива... Скулы заострились, но отчаяния в глазах я ни у кого не заметил. Македонский со своим комиссаром Чёрным всячески побеждал голод.
Как?
Движение, ещё раз движение... Никому не давали и часа покоя. Того — в разведку, другого — на патрульную службу, третьего — за мороженой картошкой на Мулгу, четвёртого — ловить силками соек, пятого — глушить форель в горной речушке, шестого — искать на чаирах дикий чеснок.
Поел и я супа из липовых почек. Не знаю, чем его заправляли, но что-то мучнисто-клейкое чувствовалось.
Македонский водил меня по лагерю и расспрашивал подробно, как идёт жизнь в других отрядах, сколько можно поставить под ружьё людей и как там наш сосед — Георгий Северский со своими отрядами, смогут ли нам помочь в случае надобности?
— Уж не собрался ли ты штурмовать ханский дворец в Бахчисарае?
Македонский прячет сверкающие глаза. Вдруг увидел Ивана Супол-
кина, размашисто зашагал к нему, таща меня за собой, крикнул:
— Ну, Иван?
— Всё в порядке, мукичка должна быть.
— Должна или есть?
— Есть, есть, вот только солдат поднаперли.
— В Шуры? — ахнул Михаил Андреевич.
— В Ауджикой.
— Тьфу, испугал, чертяка! Что ещё скажешь?
— Ничего больше того, что ты знаешь.
— Иди отдыхай.
Македонский о чём-то задумался.
— Может, пора кое-что и мне сказать, — поторопил его.
— Есть у меня одна задумка, заковыристая.
— Выкладывай.
— Дело с переодеванием в румын...
— Что? — Я не поверил ушам своим. Появление у немцев в их форме, всякие штучки с проникновением чуть ли не в спальню командующего... До этого ли нам.
Македонский понял мои мысли:
— Всё обдумано, никакой авантюры.
— Что-обдумано, что ходишь вокруг да около? Докладывай!
— У нас румыны — раз! Сам Тома Апостол — два. Одетых в румынскую форму партизан до взвода наберётся.
— Откуда румыны, что за особа Тома Апостол?
Тома Апостол пришёл в отряд сложным путём.
Зимой 1942 года румынские дивизии дрались против защитников Севастополя и нас, партизан, что называется, в полную силу. Не только офицеры, но и часть солдат ещё верили немцам, в газетах писали о некой Трансднестрии с центром в Одессе, которую якобы «союзники» — немцы — «навечно» оставили под властью «Великого вождя Ан-тонеску».
И всё-таки отдельно взятый солдат-румын представлял для нас опасность куда меньшую, чем солдат-немец. Румыну доставалась неудобная и более опасная боевая позиция, он отдыхал в домишках, которыми пренебрегали немцы, из награбленного он получал крохи — одним словом, по всем статьям находился на положении пасынка. Солдат не знал, за что он воюет, во имя чего и кого он обязан класть свои косточки на чужой земле.
Румынские офицеры пьянствовали, занимались рукоприкладством и были старательны только в одном: в грабеже мирного населения.
Солдат вынужден был думать о себе, о своём ненасытном животе, часто даже об одном хлебе насущном, как-то приспосабливаться, самодельничать, полагаться лишь на самого себя.
Ефрейтор Тома Апостол именно и был из таких. Он всю жизнь брил чужие бороды, любил, как и большинство парикмахеров мира, всласть поболтать, был склонен даже к примитивному философствованию. Война была не по нем, и он сделал всё, чтобы ни разу не выстрелить из карабина, который таскал с полным пренебрежением.
В деревню Лаки попал он в качестве одного из квартирьеров. Начал жизнь со знакомства с сухим терпким каберне. Налакался с первого часа и продолжал пить до той поры, пока напудренный капитан на глазах всей деревни не отлупил унтера — прямого начальника Тома.
Тома старался не попадаться на глаза капитану. По какой-то счастливой случайности его поселили в доме председателя колхоза Владимира Лёли.
Хозяин был человеком наблюдательным и сразу же разобрался в тихом ефрейторе, понял: зла такой солдат никому не сделает, разве силой принудят.
Лёли пригрел румына, кормил, поил. А тут совершилось открытие: Тома знал греческий язык, родной язык Лёли. За ночь выпили ведро сухого вина, и Тома говорил столько, что можно было буквально утонуть в его краснобайстве. Но Лёли был доволен: ефрейтор, оказывается, бывал во многих крымских городах: Симферополе, в Феодосии, Ялте, Бахчисарае, у него отличная память. Всё это может пригодиться штабу партизанского района.
Он правильно думал: мы действительно готовили срочную связь
с Севастополем, нам нужна была информация о противнике из первых рук. Нас особенно интересовал Первый румынский корпус, его дислокация, тылы, полевая служба. И вот пришёл пакет от Македонского, в котором был доклад о Тома Апостоле. Мы приказали румына немедленно доставить в штаб района.
Македонский решил взять Апостола подальше от Лак, чтобы не привлекать к деревне лишнего внимания. Операция была возложена на начальника разведки отряда Михаила Самойленко и партизана Николая Спаи.
Как-то Лёли уговорил румына сопровождать его до Керменчика. Тот с удовольствием согласился — он уважал своего гостеприимного хозяина.
Пошли они налегке. Тома забегал то справа, то слева и, как всегда, говорил, говорил...
Навстречу шёл высокий черноусый человек... Тома присмирел, но потом успокоился. Он видел этого человека в деревне, да и глаза у него такие добрые.
Черноусый поздоровался с Лёли, посмотрел на голубое небо, сказал:
— Хорошо!
— Дышится, — поддакнул Лёли.
— Крим — во! — воскликнул Тома.
Спаи вытащил кисет:
— Закурим, солдат?
— Хорошо! — Тома отдал карабин Лёли и с охотой крутил большую цигарку. Только было прикурил, как из-за куста вышел вооружённый человек — Михаил Самойленко.
Тома побелел, но выучка всё же сказалась: бросился к карабину.
Лёли винтовку прижал к себе:
— Тебе она ни к чему, солдат.
Тома стоял как пригвождённый, глухо спросил:
— Ппарти...зааан?
— Спокойно. — Самойленко обшарил его карманы — на всякий случай взял из рук Лёли карабин: — Всё в норме, Володя! Иди к себе, а у нас путь не близкий.