Страница 7 из 9
Стихотворение называлось «Маргиналы». Путтермессер внимательно перечитала его, но так и не поняла, кто эти ненужные маргиналы: презираемые мира сего, которых мы подвергаем несправедливостям, или же это наши собственные корыстные чувства, которых мы должны стыдиться? (Она заметила, что «Шхина» злоупотребляет словами «мы» и «наши», вольно или невольно приписывая читателям любой грех из тех, что в настоящее время осуждались.) Или же эти стихи были еще одним тоскующим призывом Ская к неведомой жене?
Петр гладил шершавую ручку Лидии; каждый палец ее был украшен кроваво-красной шляпкой. На карминовых губах застыла самая отсутствующая улыбка; она ласкала пальцами пуговицы своего нового кожаного пальто. Лощеная кожа блестела, как черное стекло, и Путтермессер вдруг вспомнила мальчика Диккенса на фабрике ваксы. Детский труд! Одна из причин мессианского марксизма. Кожаное пальто Лидия купила на Первой авеню в магазине корейцев-иммигрантов — Варвара объяснила, как его найти, — и уплатила за него из выручки от ленинских значков. На этикетке значилось: «Сделано в Китае», сшито — кто его знает — восьмилетними рабами, прикованными к своим машинкам. В глянцевом кожаном пальто и черных лосинах Лидия ни одной черточкой не напоминала Женю — Женю, прищурившуюся от солнца, в бесформенном пролетарском платье, с узкогубым испуганным ртом, Женю с ее умоляющим криком.
Путтермессер огляделась — кто еще тут есть? Варвара уже выделила самых знаменитых: Берта Уолдруна, драматурга и активиста, и Керквуд Плетору, удивительно вдруг постаревшую, со слуховым аппаратом, спрятанным под ее фирменной одиночной серьгой. Был еще молодой семинарист, глава общества «Мужчины за женщин», мужской феминистской организации, которая поставила себе целью убрать из Священного Писания все местоимения «он», относящиеся к Б-гу, — заменить их такими словосочетаниями, как Совершенная Сущность, Б-жественное Основание, Безграничный Дух, Побудитель Мира, Омнигендерная Единая Цель, Породитель Души и так далее. Были коллеги Ская, поэты, — в их числе тот, который аккомпанировал себе на цитре, и еще один, который писал стихи двуязычные, чтобы содействовать распространению эсперанто. Была писательница, автор тепленьких романов, неплохо продававшихся, несмотря на ее конфликт с грамматикой и правописанием — по слухам, требовались два редактора, чтобы прочистить ее самородный язык. И были, конечно, политически посвященные — большей частью атеисты, которых не смущало то, что они называли «религиозной ориентацией» Ская Хартстайна. Остальные были невыдающиеся и невоспетые[12], хотя не сказать, что неотмеченные — их мгновенно можно было узнать по огню обожания в глазах. Они, как и атеисты, страстно веровали в кредо Ская. На страницах «Шхины» оно формулировалось как «Правительство Духа».
Когда ведущая в джинсах закончила свой денежный призыв: «Помните, щедрость не знает пределов», в нараставших аплодисментах воздвигся Скай Хартстайн. (Именно воздвигся, а не встал со стула.) «Лично для меня, — начал он, — это была поразительная неделя». В понедельник он был приглашен в Белый дом для беседы с вице-президентом, который хотел узнать подробнее о концепции Правительства Духа. Во вторник «Тайм» и «Ньюсуик» напечатали фото вице-президента и Ская в братском объятии, а «Вилледж войс» опубликовал комментарии Ская полностью. «Шхина» шла в гору! В среду его святейшество далай-лама дал аудиенцию Скаю — и о чем бы, вы думаете, они говорили? Об игрушечных автомобилях, которыми управляешь на расстоянии, — о том, что они движимы незримой силой… только представьте себе золотую улыбку его святейшества, любителя механических и электронных устройств, несостоявшегося инженера, но прежде и превыше всего — метафорического метафизика. Автомобильчики символизируют силу Б-жественного влияния на волю человека… Речь Ская Хартстайна лилась потоками, валами сладости и света (хотя Путтермессер думала про себя, что сладость — сахариновая, а свет — от болотных огней). Он обручил «Битлов» с псалмами, а пророков — с продуктами органического земледелия. Он цитировал Блейка и описывал снотворное действие мелатонина[13]. Он клеймил алчность и эгоизм — да, их особенно! Алчностью и эгоизмом отравлены и республиканцы и демократы, две равновеликие клоаки вооружений и национального высокомерия. Пусть растворятся границы, исчезнут страны и все люди сольются в добролюбии! Будем же помнить наши надежды и восхвалять наших визионеров! Пусть гласность прострет свой целительный покров над землей и вернет нас к истокам, к открытости сердца, к бесклассовости, покончит с нуждой… Пусть бедные восстанут из своей нищеты и станет рассвет согласно главному обещанию гения, трудившегося долгими часами в Британском музее. Карл и Граучо[14], Ленин и Леннон: Скай подпустил эту шутку — плевать, что заезженную, — да и не шутку, в сущности; так ведь и срастается здоровая, пластичная ткань Духа: подобное с подобным, противоположное с противоположным; о мы, о полчище счастливцев![15]
Все знают, продолжал он, о сталинских перегибах — о ГУЛАГе, терроре, КГБ, о доносчиках, о слежке, шпионах, допросах, пытках; однако вначале, пока не опустилась тьма извращений, до того, как изменили благородному плану всемирного переустройства, было, было маленькое святое семечко человеческого спасения. Великий эксперимент не удался на первой своей территории, но если семени суждено быть пересаженным, то должен быть свидетель, который подтвердит его всхожесть, его потенциал, его будущность. И свидетель — здесь, он в этой комнате, в эту минуту.
Путтермессер думала: как глуповата эта праведность… Но что ему нужно от Лидии?
— Вообразите рожденную в Эксперименте, — говорил Скай Хартстайн, — когда его лучшие дни остались позади. Когда его окутал покров предательства. Когда он истощился. Когда стало ясно, что для возрождения Эксперимента требуется более благоприятная среда и новая попытка. Однако, — продолжал Скай, — тот, кто родился в Эксперименте, пусть даже поздно, должен нести на себе отпечаток Первоначальной Чистоты. Революция оставляет свой осадок. Память о Начале. След, отсвет, аромат Намерения. Расскажите нам, — протянув руки, обратился он к Лидии, — что́ вы сохранили в себе от Начала.
Лидия выдернула свою шершавую ручку из верной руки Петра и вскочила.
— Вы думаете, сначала была чистота? — закричала она. — Никогда ее не было, никогда! Глупые люди!
Берт Уолдрун, драматург, зашипел. Хозяйка в джинсах, испугавшись, что вечеринка будет погублена — сзади у стены стоял стол с овсяными печеньями и пирамидой яблок, — жалобным голосом спросила:
— Но разве коммунизм не был когда-то прекрасной надеждой? Вначале? В идее? И вспомните, для всего прогрессивного человечества цели социализма по-прежнему живы…
Лидия отпустила тугую пружину смеха.
— Глупые американцы! — закричала она. — Советские дураки и то умнее! Мои ребята в команде умнее!
Варвара яростно зашептала:
— Сядьте! Вы срываете собрание!
— Коммунизм! — кричала Лидия. — Какой коммунизм? Наивные! Всегда был сказкой! Никакого коммунизма, никогда! Наивные!
Она стояла, задрав острый подбородочек и напряженно согнув руки в локтях — святая Жанна отрезвления, комиссар насмешки, образцовый советский цветок. Она никому не верила, ничему не верила. И привязана к родным местам не больше, чем пушистая головка одуванчика, готовая разлететься. Впервые племянница нравилась тетке почти так же, как удручала.
Среди ночи зазвонил телефон. Путтермессер выбросило из штурмового сна: волна за волной раскатывалась перед ней колючая проволока. Колючая проволока опутала ее квартиру; она затянула окна, отрезала кухню, протянулась по плинтусам в гостиную Лидии, окружила диван-кровать. С пересохшим горлом устремившись к воде, Путтермессер перепрыгнула проволоку, но зацепила голенью колючку. Кровь лилась по щиколотке и затекала между голыми пальцами…
12
«Они бесславно канут в Лету, / Непризнанны и невоспеты!» Вальтер Скотт. Песнь последнего менестреля. Пер. Т. Гнедич.
13
Мелатонин — гормон, выделяемый шишковидным телом мозга, является регулятором сна.
14
Граучо Маркс (1890–1977) — американский актер, один из знаменитого комедийного трио братьев Маркс.
15
«О нас, о горсточке счастливцев…» — из речи короля Генриха V перед битвой при Азинкуре. У. Шекспир. Генрих V. Акт 4, сцена 3.