Страница 13 из 106
— Ну спасибо, Женя, разуважил! — сказал капитан проникновенно.— Если не устал, спой еще.
И Женя пел. К моему удивлению, многие песни оказались нам совсем незнакомы. Особенно нам понравилась одна. Колыбельная. Оставленная мужем женщина поет над колыбелью своей дочки:
За окном веселье,
Уличный прибой,
Рядом новоселье...
Мы одни с тобой.
Ты болела корью,
А теперь прошло.
Было много горя,
Далеко ушло.
Жалко даже горя,
Разное оно!
Ветер из-за моря
Дует к нам в окно.
Не забыть мне, верно,
Смуглого лица...
Лучше б не встречала
Твоего отца.
У него другая,
Умная, жена...
Спи моя родная,
Девочка моя.
Гордая и сильная,
Что ей наша дочь...
В сарафане синем
В окно смотрит ночь.
Я ему сказала:
— Сможешь — позабудь...
За день так устала.
Надо б отдохнуть.
Только не усну я,
За окном прибой,
Спи, моя родная,
Я всегда с тобой!
— Чьи это слова?
— Чья музыка?
— Какой мотив чудесный! — набросились на него, когда Женя умолк, задумавшись. Женя неопределенно повел плечами.
— Это ведь его песня! — не выдержал Алеша.— Он сам их пишет, как Булат Окуджава. И музыку и слова...
Женя смущенно отмахнулся.
— Тоже мне, нашел Окуджаву... Просто люблю петь и складываю песни. Я же не поэт, а шофер.
— Но почему вдруг про женщину? — удивился я.
— Была у нас на заводе Лихачева мать-одиночка. В праздники я о ней вспоминал, ну, что одна... За окном веселье, а она одна... Вот и получилась песня. Само собой как-то сочинилось. И мотив откуда-то взялся.
— А где она сейчас? — спросил Алеша.— Ты вроде говорил мне, что она уехала. Куда?
— В Зурбаган,— пошутил Женя. Все почему-то так и подумали: пошутил.
— Женя первое место получил на конкурсе самодеятельности в Москве,— сказал Алеша.— Его даже в ансамбль приглашали... Забыл какой. Скажи, Женя.
— Неважно. Ведь я не пошел,— отмахнулся Женя.
— Почему? — заинтересовался отец.
— Не люблю петь даже в маленьком ансамбле. Люблю сам выбирать песни. Если нет подходящей к настроению, сам сочиняю. Это ведь нетрудно.
— Повезет ребятам, с кем тебе доведется жить и работать,— заметил отец,— легкий ты человек, Женя. Такие на Севере ценятся.
— Наверно, твоя жена за песни тебя полюбила,— изрек я глубокомысленно.
Женя усмехнулся, довольно едко.
— Несмотря на песни, Андрюша. Теперь она, во всяком случае, убеждена, что женатому человеку это не к лицу — песни, гитара, самодеятельность. На праздники разрешает спеть... вместе с объевшимися и перепившими гостями. Можно даже соло.
— Ревнует она,— тихо предположил Алеша.
— Верно, она ко всему меня ревнует. Даже к книгам. Любимые книги у Алеши хранил. Она Полное собрание сочинений Паустовского загнала... все шесть томов. Да еще Грина хотела продать. На Грине я ее поймал и благополучно отнял. «Из ревности»... Денег у нее не хватило на ковер. Я от злости залил тот ковер чернилами, а все свои книги отнес к Алеше на сохранение.
— Что же ты, не видел до свадьбы, какая она? — с досадой заметил ихтиолог. Женя промолчал. За него ответил капитан:
— Черт их до свадьбы разберет. Они сами не знают, какими станут.
Я почему-то взглянул на отца. Он не возражал. Я лично знаю твердо лишь одно: Марина никогда не превратится в нечто подобное, потому что она поэтична от рождения.
Вошел боцман. Веснушчатое лицо его выглядело озабоченно.
— Может, убрать сходни? — спросил он у капитана.— Только что причалила «Ча-ча-ча». Костер разжигают. От них всего можно ожидать — такая шатия.
Капитан не только велел убрать сходни, но и приказал держать вахту. Однако ночь прошла спокойно.
Утром мы поднялись рано. Отец с двумя научниками, как называет наших кандидатов наук команда «Баклана», ушли в заросли побережья. Хотели убедиться своими глазами, что в этом красивейшем уголке полностью исчезли длинноклювые крохали, которые еще года три назад водились здесь в изобилии. Орнитолог рассказывал нам, что туристы уничтожают уток самым варварским способом, преследуя их на быстроходных моторных лодках. Исчезли большие бакланы, оставили свои гнездовья лебеди-кликуны, опустели гнезда орланов. Погибли многие птичьи базары... Погибли ягельные поляны. Отряд туристов, промаршировав по ягельной поляне, оставил за собой лишь серую пыль. А полчища туристов растут, нередко невежественные, безжалостные ко всему живому, равнодушные к красоте.
Отец рассказывал, что в последние годы был принят ряд постановлений по сохранению природы Байкала, но что этим дикарям от цивилизации любое постановление? Им ничего не стоит позавтракать яичницей из последнего гнезда исчезающих бакланов. И всегда ли их поймает на месте преступления сторожевой инспекторский катер?
Вышел я с отцом, но затем сказал, что возвращаюсь на судно. Однако я не вернулся, а пошел вдоль бухты, взбираясь все выше и выше, пока не подошел к самому обрыву.
У меня с детства так: если я какое-то время на людях, даже если это самые близкие друзья и родные, то я как бы устаю от всех, нарастает потребность побыть часок-другой одному.
Я шел один и насвистывал, весьма довольный. К обрыву я вышел как-то даже неожиданно.
Вдруг словно посторонились сосны, пропуская меня. Вид на Байкал оказался ошеломляющим. Горизонт раздвинулся беспредельно. Огромная чаша неба, огромная чаша озера, как две голубые полусферы гигантского прозрачного шара, плывущего в слепяще-яркой синеве.
Только теперь, так внезапно, я понял, почему в старину называли Байкал священным.
Из глаз невольно брызнули слезы. Хотелось не то слагать музыку, не то писать картину... Казалось, я смог бы перенести на холст частицу этого душевного потрясения, пронизывающего ощущения тайны и благоговения.
Долго я стоял так один, пока вспомнил, что меня могут хватиться, будет беспокоиться Алеша. Тогда я с усилием повернулся и медленно стал спускаться с утеса.
Еще полный пережитым, я почти спустился к бухте, когда услышал отборную ругань. Вздрогнув, я посмотрел вниз и увидел Алешу в окружении хулиганов с «Ча-ча-ча».
Трое стояли рядом с ним и бранились, а четвертый подкрадывался сзади и — именно в этот момент я увидел все это сверху — поднимал камень над головой Алеши.
Не более секунды, может, части секунды было в моем распоряжении. Взгляд охватил сразу всю картину: синюю бухту, судно на якоре у противоположного берега, матросов, огибающих бух-ту1_ они бежали на помощь Алеше, но были еще далеко, а камень современного питекантропа уже поднимался над головой моего друга. В сознании блеснуло, резанув, как бритвой, воспоминание о матери Алеши, которая била его по голове и чуть не сделала его слабоумным. Не помню, как я прыгнул, но в следующее мгновение с яростным воплем, словно дикая кошка, я свалился на спину парня, едва не сломав ему шею, и повалил его наземь.
Отчего он потерял сознание, я так и не понял: то ли он сам ударился башкой о камень, приготовленный для Алеши или другой какой — на берегу было много камней: осыпались скалы,— то ли он испугался, а может, я ему что-нибудь вывихнул, свалившись на него с трехметровой высоты.
Я сам был как бы контужен, ушибся всем телом, падая плашмя. Алеша поднимал меня, не понимая еще, что случилось, команда «Баклана» уже подбегала (впереди рыжий боцман Иван Галчонок). Отец со своими спутниками как раз выходил из леса, капитан что-то орал с палубы в мегафон, а чайки кричали, надрываясь во все свое птичье горло.
Увидев подбегавших матросов, парни бросились к своей «Ча-ча-ча», оставив на песке петерявшего сознание товарища. (Может, они сочли его мертвым?)
— Немедленно все на судно! — надсаживался в мегафон капитан Бесфамильный.— Горная! Идет горная!
Он давал какую-то команду, ничего я в ней не понял. Что такое «горная», я еще не знал. Зато знали матросы. Вместе с боцманом они повернули назад и мчались, будто за ними гнался бешеный бугай.