Избранное. Том 1

— Однако за меня вступился цыган Мору, а не ты! — не удержался я.

— Ну, правильно. Я же еще был прежний, скот и подонок. Но когда Гусь бросился с ножом на Мишку, я первым вступился...

Сергей вздохнул прерывисто, как вздыхают дети, наплакавшись.

— Не могу больше ни ругаться, ни слушать. Обрыдло. Почему же обрыдло вот так сразу? Если бога нет, то откуда произошло угрызение совести? Может наука объяснить?

— Может,— мрачно сказал я. Меня грызло свое горе. Сергей немного подождал, что я скажу, но я молчал, и он продолжал:

— Люди — везде люди, плохое переплелось с хорошим так, что не растащишь. Но есть же просто хорошие? Целиком?

— Конечно, есть. Когда человека что-нибудь захватит целиком и он уже о себе не думает, о своей выгоде, а лишь о том, чему посвятил свою жизнь.

— Кабы ты знал, Коля, как мне хочется жить спокойно. В монастырь бы ушел. Ты только представь. Тишина... Кругом лес, огороды, пасека. Все любят друг друга, как братья. Да вот насчет бога-то еще сомненье берет...

— «Братья» — усмехнулся я.— Сергей, а за что ты в колонию попал?

— А за хулиганство же! Я малый-то был озорной, а как подрос, просто спасу нет. Вся семья у нас какая-то пропащая.

— Что ты!

— Да. Всяк по-своему пропал. Мы же деревенские, с Ветлуги. Село Рождественское. Весь наш род испокон веков жил в деревне. Не уехали бы из Рождественского, ничего бы этого не случилось. Корни у нас слишком глубоко проросли в землю: на новом месте уже не приросли.

Отец работал на заводе честно, но без души, душа там осталась, на Ветлуге,— стал пить и скоро помер. Остались мы четверо: дедушка, маманя, четырнадцатилетний балбес — я да грудная сестренка Танюшка. И мать, и дед работали на строительстве. Мать — каменщицей, дед — плотником. Работали неплохо. Квартиру им дали отдельную, двухкомнатную (еще при отце). Внизу магазин, за углом кино, напротив школа, куда я ходил. Все удобства под рукой. Только не в коня корм. От тоски чахли. Так и не привыкли к городу. Матери все воздуху не хватало. Плакала... А деду Рождественское мерещилось. Сна совсем лишился. Начнут они с матерью вспоминать корову Буренушку. Как телилась; как заболела раз, и дед в метель за ветеринарным фельдшером ездил. С дороги сбился. Чуть не замерз. Все-таки привез этого фельдшера. Спасли Буренку. Хорошая корова была. Выйдешь ночью на двор, а она тыкается теплой мордой в руку. Дед, бывало, начнет рассуждать, а мать ему поддакивает. «Какая это, говорит, жизнь в городе? Живем на пятом этаже. Квартир этих как сот в улье».

Не легче и мне было. Учителя говорили: трудный, озорник. А тут еще ребята насмехаются: говорю не так. У нас ведь заместо «ч» выговаривают «ц»: «Поцему? Зацем?» Начну у доски отвечать — класс со смеху так и грохнет.

Все чаще вспоминал деревенских... Как мы озоровали, по огородам лазили, по садам. В лесу каждый кустик знали. Где какое гнездо. А то засучим штаны выше колен да ищем броду. А не найдем — вплавь через Ветлугу. На той стороне ягод больше в лесу было. Когда в город переезжали, дед вырезал себе на память ясеневый посох... Держал его в изголовье. Все мечтал: возьмет этот посох и пойдет с ним домой, на Ветлугу, умирать.

— Ну, а почему не вернулись? Сейчас же лучше стало в деревне.

— Кому возвращаться-то? Ни матери, ни деда сейчас в живых нет. Они без меня уже умерли.

— Подожди... А где же твоя сестренка?

— Танюшка-то?

Сергей смущенно посмотрел на меня.

— В детдоме она. Я, видишь, какой шалопутный. Куда я ее возьму? При моей жизни... В общежитие?

— А кем ты работаешь на руднике?

— Сейчас в плотничьей бригаде. Я же хороший плотник: дед научил. Я и слесарить умею. Могу машину водить, но правое нет. Думал на лето с геологами уйти.

Я задумался. Сергей смотрел на меня с надеждой. Он, видимо, верил, что я могу ему помочь.

На руднике его знают прежнего... И поступков от него ждут прежних. И распить бутылку запрещенного на руднике спирта позовут в первую очередь его.

— Сергей, а почему бы тебе не поступить в обсерваторию рабочим. У нас матом не ругаются...

— Неужели не ругаются? Как же они выдерживают? Выходит, монастырь-то рядом? Нечего и в Троицко-Сергиеву ехать?

Он окончательно развеселился. «Может, издевается?» — промелькнуло у меня. Парень с закавыкой.

Волосы все падали ему на глаз, он их приглаживал. Руки у него были красивые, под стать пианисту, а не плотнику, хотя ладони огрубели, как подошва.

— Добрый ты, Николай! — вздохнул Сергей.— Меня ведь в обсерваторию вашу не возьмут.

— Я пойду спрошу. Посиди здесь.

Я отправился к Жене, рассказал ему про Сергея. Только про монастырь умолчал. Блажь это, пройдет. Просто парень мечтал о тихом месте, где можно отдохнуть душой.

Просить не пришлось. Подходила весна, и в обсерватории позарез были нужны рабочие для полевых исследований.

— Ладно, прикомандируем его к Иннокентию. Или к Леше Гурвичу — они никогда не ругаются.

— Иди оформляйся! — объявил я Сергею с торжеством.

— Да ну... в обсерваторию? — Сергей так обрадовался, что даже побледнел.

Он долго жал мне руку и благодарил. Перед уходом, уже в дверях, сказал как-то несмело, что было непохоже на него:

— Еще у меня к тебе просьба будет... Большая. Из-за этого, собственно, к тебе и шел. Насчет Танюшки... Не мог бы ты ее проведать? Узнай, не плохо ли ей. В Московской области детдом-то. На электричке надо ехать... Места там больно красивые. Леса, луга.

— Хорошо, съезжу.

Сергей дал мне адрес, написанный заранее на бумажке. Почерк у него был хороший.

Он вдруг снова сел у дверей, уже одетый.

— Хорошо у нас на Ветлуге, Коля. На всю жизнь запомнились мне наши луга. Знаешь, когда ветер подует и вдруг все травы, все цветы заколыхаются, заволнуются. Луг делается то желтый, то голубой, то как засверкает всеми цветами сразу... Ну, словно радуга на землю упала и рассыпалась. Сердце захолонет, такая красота. Когда я за хулиганство отбывал, мне все луга снились...

— Ну, почему ты не поехал все-таки домой, когда освободился?

— Не мог я один туда вернуться. Вот и подался на Север. Здесь тоже неплохо. Были бы люди хорошие. Все от людей зависит. Ну, я пошел. Спасибо тебе за все.

Так вошел в мою жизнь Сергей Авессаломов.

Вечером я рассказал Марку историю Сергея. Марк, впрочем, ее знал. Он только удивился, что у него есть сестренка. Об этом Сергей никогда не рассказывал.

Потом я показал Марку радиограмму. Вот что было в ней:

«Коленька, немедленно выезжай домой. Вся надежда на тебя. Мама влюбилась. Выходит замуж. Жду тебя нетерпением. Целую крепко. Бабушка».

Я вдруг заплакал, как маленький, отчаянно стыдясь своих слез и отворачиваясь. Нервы мне совсем изменили.

Марк сел рядом на мою постель. Видно, хотел меня утешить, но не нашел слов.

— Отца... жалко,— объяснил я свои слезы,— какое предательство! Удар в спину.

Мы проговорили с Марком далеко за полночь. Если бы не он, я, вероятно, очумел от тоски. _

Все же Лиза пришла утром к нам в комнату — проститься. Марк сразу вышел. После я узнал, что верный друг ходил по коридору и никому не давал войти. Очень уж хотелось ему, чтобы мы договорились.

Лиза сидела на постели Марка, на самом краешке, и смотрела мимо меня в окно. Почти в профиль ко мне. Так она была еще прекраснее! На ней было узкое черное платье с белым воротничком. Меня поразила линия ее шеи — от маленького розового уха до плеча. Я был потрясен. Лиза повернулась и встретила мой взгляд. Она невольно поднялась. Я бросился к ней, мы обнялись. Я стал целовать ее. Лиза горячо отвечала на поцелуи.

— Я люблю тебя,— твердила она,— я так тебя люблю! Ты вернешься? Мы еще увидимся?

— Ты будешь моей женой? — спросил я, чуть отстранив ее, чтобы видеть лицо, глаза.

— Буду!

В следующее мгновение я вытолкал ее за дверь... Где платок?.. Я схватил полотенце Марка и прижал его ко рту. Полотенце окрасилось кровью. Я лег навзничь.