Катастрофа

Едва он показался в глубине, акулы развернулись одна за другой для новой атаки. Игнасио терял силы, — рана была достаточно серьезной, — и потому торопился: поплыл навстречу свирепым животным. Первая акула, заподозрив подвох, повернула у своей жертвы. Но Игнасио только этого и ожидал: в молниеносном броске он проткнул акуле живот. Удар не был бы смертельным, если бы Игнасио не удержал ножа.

Ошеломленная акула яростно вспенила вокруг себя воду и вдруг ослабела — началась агония. Верно, раненая подавала какие-то звуки, потому что вторая акула моментально отказалась от нападения…

Аттракцион с акулами с тех пор больше не устраивался — в людской памяти Игнасио остался единственным покорителем акул…

Промысел осьминогов тоже требует мужества. Главный охотник ныряет в глубину и маячит у расселин подводных скал, где обитают осьминоги. Нужно раздразнить довольно спокойное, хотя и коварное животное. Когда осьминог нападет, двумя-тремя щупальцами захватив охотника, тот должен подать сигнал товарищам, дергая за веревку, привязанную к поясу. Товарищи рывком тащат веревку, и осьминог, не желающий упускать добычу, оказывается, как правило, в каноэ. Иногда охотник обрубает щупальца, присосавшиеся к скалам, иногда, если удача сопутствует ему, поражает осьминога ножом в голову. Но бывают иные случаи… У скал, запирающих залив Куале, одного из охотников, потянув к себе, осьминог ударил головою о скалу, другого схватили сразу два старых осьминога, так что охотник, сидевший в каноэ, сам неожиданно оказался в воде и захлебнулся…

Понятно, с каким любопытством я следил за действиями Игнасио и его товарищей. И все же ни Око-Омо, ни я не заметили, когда именно мексиканец выволок на себе довольно крупного осьминога.

Рыбаки неторопливо подгребли к берегу и, втащив каноэ на песок, подошли к нам. По-видимому, все трое хорошо знали Око-Омо, потому что поздоровались с ним за руку.

Меланезийцам было по двадцать пять — тридцать лет. Игнасио был несколько выше их ростом и шире в плечах. Голова тронута сединой. Поседели и короткие усы. Улыбка и глаза выдавали доброту и отзывчивость этого человека.

Я глядел на мужчин, на их спокойные лица, и во мне скулила давняя мечта о безмятежной жизни. Да, человек должен брать от природы самое необходимое и довольствоваться самым необходимым. Мудрость — не в утонченном и разнообразном потреблении, а в гармонии с природой. Избыток желаний калечит человека, закабаляет его. Радость — это уверенность в своей жизнестойкости, чувство дружественности окружающего мира. Чтобы ощутить радость, нет нужды в сложнейших философских построениях, — безбрежная дерзость духа тоже наносит ущерб гармонии судьбы. Владеть всем — гордыня, и не бывает, чтобы она не наказывалась…

— Кому пойдет ваша добыча? — спросил я Игнасио по-английски.

— В малайский ресторан, сэр. Они хорошо зарабатывают на осьминогах. И вот мы ловим и ловим, а они зарабатывают… Здесь водится еще мурена. На вид обыкновенная змея, но прекрасно смотрится на сковородке. Впрочем, я постараюсь сегодня угостить вас этой лакомой пищей.

По уголкам его глаз разбежались морщинки — он засмеялся. Глядя на него, засмеялся и я — в ожидании для себя чего-то хорошего.

Меланезийцы подняли балансир каноэ, закрепили его на заранее припасенных шестах, протянули между каноэ и балансиром два куска парусины — соорудили навес. После этого ушли в кокосовую рощу, а Игнасио, надев на предплечье левой руки легкие ножны с торчавшей из них костяной рукоятью ножа, поплыл к скалам.

Око-Омо, насвистывая, готовил на песке очаг, и я помогал ему таскать камни. Мы быстро справились со своей работой, разлеглись в тени и, обсуждая предстоящее путешествие, сошлись на том, что хотя главная его задача сбор материала для книги, все же всякая самоцель безнравственна — нарушает цельность восприятия мира.

Я лежал на теплом песке под тентом, полоскавшимся от завихрений ветра, слушал накаты волн, голоса чаек, и впервые за много-много дней мне вовсе не хотелось торопить события.

Око-Омо, напротив, был возбужден, все расспрашивал меня о написанных книгах, так что волей-неволей приходилось отвечать. В какой-то момент я сказал, что творчество дано поэту не столько для очищения других, сколько для самоочищения, для преодоления своих недостатков и слабостей. Око-Омо тут же обвинил меня в буржуазности.

— Что значит «буржуазность»? И почему это непременно плохо? — возразил я благодушно.

— Буржуазность — видимость истины, ложь, скрытая улыбкой добропорядочности! — запальчиво воскликнул Око-Омо. — Миллионер говорит рабочему: «Посмотри на мое богатство, я получил его потому, что в стране не ограничена частная инициатива, и каждый имеет право заработать столько, сколько может!» И ему верят. Особенно те, кто жаждет миллиона… У меланезийцев есть миф о рыбаке. Дух моря объясняет ему, что всякой истинной вещи в мире соответствует вещь ложная, имеющая тот же внешний вид… Мы слишком преувеличиваем нашу цивилизованность. В человеке зверь сидит и чаще всего человеком, стало быть, управляет, а мы близоруко помогаем именно зверю, подхватывая чьи-то подлые слова об опасностях разума. Опасен-то полуразумный зверь, использующий разум как продолжение клыков… Бьюсь об заклад, почти каждый человек на вопрос, жить чувствами, которым прислуживает разум, или жить разумом, у которого в услужении чувства, посчитает унизительным положение, когда чувства контролируются разумом. А между тем это капитальнейшее заблуждение, исподволь вбитое нам в голову. Кому-то выгодно оглупленное человечество, живущее по извращенным понятиям… Это же факт, что искусство мы ориентируем на чувство, на подсознательное, на инстинкт! Ослепленные химерами, мы напрочь забыли, что мысль — то же чувство, только гораздо более высокого порядка! «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов» — мысль. «Любит человек падение праведного и позор его» — тоже мысль. Но какая разница между ними! Одна рождена исследованием предметов, другая — страдальческим опытом человеческого бытия… Что означает гонимая повсюду мысль для подлинного искусства? Да если убрать мысль, положим, у Достоевского, он тотчас обратился бы в самого заурядного писаку. Мы обнаружили бы вопиющие погрешности его стиля, слабость воображения и неудачи в словесной живописи. Но в том-то и дело, что все изъяны никак не влияют на общую грандиозную картину, — работы гения пронизаны величайшими чувствами-мыслями как плодами бесконечного страдания за ложь людской жизни… Пора образумиться! Может, только искусство и способно преобразить полуразумного зверя в человека — искусство, которое бы взывало прежде всего к разуму. Не о плоской дидактике речь, — о верности правде несовершенной, мучительной жизни, в которой только и возможно отыскать мудрость, побуждающую к действию. Мир жаждет нового искусства, и многим, многим придется отложить лживые перья и оборотить сытые свои лица в иную сторону!.. Меня возмущают разглагольствования проходимцев о том, что искусство должно приспосабливаться к уровню потребителя, чуть ли не отвечать его вкусам. Это все равно, что рассчитывать науку на невежд. Искусство — не рейтузы, сшитые по габаритам, не чепчики на разные головки! Истинное искусство — одно, и каждый обязан подниматься до него, только тогда можно всерьез говорить об изменении природы человека. И уж, конечно, будущий великий стратег культуры уничтожит псевдокультуру. Это будет грандиозная революция. Кажется кощунством сама ее идея. Но разве не казалась кощунством идея революции, упраздняющей основу социальной лжи — неограниченную собственность? Заговор кучки против народов должен быть разбит материально и духовно… Разумны ли чувства? И да, и нет. И если чувство допускает насилие, разве не справедливо обуздать его?.. Много химер в истории человечества. Много болтали о свободе, но справедливость не восторжествовала, потому что она — общее достояние. Ее нет ни вокруг, ни внутри нас. И прежде всего нет в нас самих…