Катастрофа

Бывало, отцу возражали, что, мол, пришло время самим мексиканцам браться за все дела, оттесняя чужеземцев, что, мол, довольно уже, по горло наработались на всяких находников, но он не позволял поколебать себя в убеждениях, которых, впрочем, никогда не выражал ясно и до конца. Если закипал спор, отец надвигал свою поношенную шляпу по самый нос, сплевывал на камни и как последний аргумент бросал слова: «А здесь, по-вашему, уже нечего делать? Или мафия только там?..»

В деревне никто, пожалуй, не сумел бы толково объяснить это слово — мафия, но каждый понимал, что оно означает. Оно означало власть сговорившихся богачей, безликую, безжалостную шайку, которая была связана со всем миром, но больше всего с надменным северным соседом…

Давно уже схоронили отца и мать, схоронили на кладбище у ограды, словно ладонями мучеников, подпертой колючими лепешками опунций…

Во дворе, скребя глазом по каменистой земле, бродили голенастые куры, а у колодца качал головой и побуркивал чем-то озадаченный индюк. Мария, сестра, забыла выпустить овец, и они топтались в тесном загоне и блеяли, тяготясь голодной неволей.

На пыльных кактусах у дороги висели трусы и красная майка Рафаэля, самого маленького карапуза сестры.

А вот и сестра, ослушавшись моей воли, выглянула из-за крыши черепичного дома и остановилась, прозрачная в утреннем солнце, посреди двора, вдруг показавшегося мне до слез неказистым и бедным.

Скрестив руки на круглом животе, беременная Мария заискала глазами на холме, по которому я должен был уйти навсегда, а я стоял тут, неподалеку, в тени деревьев, и тоска сжимала мне горло. Хотелось окликнуть Марию, беззаветно, как мать, любившую меня, но я посчитал, что это ни к чему, поправил за спиною сумку с вещами, какие брал с собой в потусторонний мир, и зашагал прочь, не оборачиваясь…

Я помню запах того утра — его храню в себе, как образ родной земли. Может, это была просто свежесть седрело и сосновых лесов, сквозь которые воздух спускался в чашу Кампо Лердо, преодолев перевал. Может, это был запах сушняка или угольных брикетов, что появились в деревне, с тех пор как близ верхней дороги возникло паучье гнездо скупочного кооператива. В кооперативной лавке крестьяне оставляли свои последние песо, но чаще продавали самих себя, покупая в кредит товары. Они брали текилу, кактусовую водку, а их жены и дети несли последнее на кока-колу, ломкие безделушки и кино — его крутил через день хозяин кооператива в «библиотеке», небольшом читальном зале, построенном из стекла святыми отцами — на те же мозольные песо прихожан…

Прячась за деревьями, я спустился на главную улицу, чтобы побыть еще в церкви, — боль оросила душу, я не мог не уступить ей.

В этот час люди уже разошлись на поля или хлопотали в домах — никто не должен был интересоваться мною. Так мне казалось. Вот и кургузая деревенская площадь с ветхой школой и пыльной баскетбольной площадкой, вот окруженный акациями старинный колодец, откуда давно ушла вода, вот стеклянная «библиотека» с сотней затрепанных детективов, — в них к полудню, обливаясь от пота, будет копаться жирный полудурок Франсиско…

А вот и церковь. У притвора горшки с орхидеями — обычай, соблюдаемый только в нашей деревне.

Скрипнула высокая дверь. Прохлада и тишина окружили меня цепкой лаской, выжимающей слезы. Впереди мерцали две свечи, полукруглые своды потолка тонули во мраке. Я положил монету, зажег свою свечу и поставил ее перед иконой Святой Девы, по-крестьянски державшей в шерстяном платке-ребосо своего младенца, будущего Спасителя…

Летиции нравилась эта икона. Ее подарил приходу бродячий богомолец из Чильпансинго, что в штате Герреро. Икона пришлась всем по душе, хотя никто не признал за ней чудодейственной силы.

Возле свечи аккуратно пристроил букетик из белых и желтых ромашек. «Если есть бог, — сказал я себе, — он не оставит милостью Летицию…»

С прошлым было покончено. Обогнув церковь, я примерился взобраться на холм, чтобы спуститься затем на дорогу своей смерти самым коротким путем — мимо полей.

Но я ошибся, полагая, что никому до меня нет дела. Сразу за апельсиновой рощей меня подстерегали четверо — хозяин скупочного кооператива Цезарь Говеда и с ним трое незнакомых мне кабальеро, метисы, конечно же, вооруженные, — они смотрели нагло, не вынимая рук из карманов. Все трое были в щегольских напускных рубахах-гуявера, в джинсах и одинаковых сомбреро с серебряными звездами по полю. В стороне я заметил спортивную машину. Тяжелая утренняя пыль еще золотилась возле нее в лучах солнца.

Место было глухое — сюда редко наведывались крестьяне, и даже скот не забредал.

— Что ты надумал, Игнасио? — хрипло выкрикнул Говеда, подняв руку и требуя, чтобы я остановился.

Усы его над верхнею губой зло топорщились, в черных глазах терялись зрачки, на белках пучились кровавые жилки — бык, выпущенный на арену…

Говеда чуть покачивался с носков на пятки в дорогих кожаных туфлях. Каблуки были высокими, и тучный Говеда казался крепышом.

Я мог бы сбить его ударом в живот. Пожалуй, мог бы бросить на землю еще одного или даже двух наемников, привезенных со стороны, но все равно с четырьмя мне было не управиться. Они это понимали.

И все же я предпочел бы умереть, но не уступить.

— Где Чико? — спросил я в свой черед сеньора Говеду. — Где твой сын, паршивый трус, не пришедший даже на похороны Летиции?

— Не твое это дело, — сморщился Говеда. — Отвечай лучше, что ты надумал?..

Что я надумал?..

Меня попросили перегнать скот, и я уехал на высокогорное пастбище близ перевала Сан-Педро. Там, среди сизых скал и нежной зелени парамос, меня настигла весть, что семейство Говеда все-таки купило согласие престарелого Карлоса Мендозы на брак его дочери Летиции и Чико. Летиция пыталась скрыться, но ее схватили и силой увезли в усадьбу Говеды. Она не хотела покориться сумасбродной воле отца и домогательствам Чико, и тогда негодяй решил добиться покорности девушки позором, — грязный, шелудивый поросенок, ничего не знавший о святости чужой души.

По словам человека, принесшего страшное известие, безумец сделал свое дело, связав Летицию ремнями с помощью слуг отца. И Летиция вдруг успокоилась и даже будто бы пообещала что-то этому Чико при условии, если он в течение часа скупит у жителей деревни и принесет ей в подарок три золотых кольца. Чико снял с нее путы, запер в спальне и бросился выполнять желание, не вникнув в его горький смысл. Чико полагался при этом, разумеется, на мошну своего отца.