Страница 7 из 26
— Купу я до брани взял у Бразда, думал, что кровью оплатил ее. А он говорит: «Отдавай!» Чем же я стану отдавать ему эту купу?
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Сварг. — А ты ему купы не отдавай!
— Тогда я стану обельным холопом у брата.
— А что за купу ты брал у него? — полюбопытствовал Сварг.
— Коня, рало, три четверика жита.
Сварг, шевеливший губами, пока Микула перечислял взятое, сразу выпалил:
— Две гривны кун[25] и пять резан…[26]
— Не понимаю, — произнес Микула.
— Зато я понимаю, — сердито сказал Сварг.
Он встал, пошел в клеть, долго там бренчал чем-то, воротился и положил на стол четыре золотых слитка и десять резаных кусочков серебра.
— Возьми, — сказал Сварг.
— Зачем?
— Две гривны кун и пять резан отдай Бразду.
— Погоди, Сварг! Как же это, пошто даешь ты мне эти гривны и резаны?
— Я тебе ничего не даю, а только одалживаю. Ты меня не бойся, не бойся, — положил руку на плечо Микуле Сварг. — Придешь ко мне, поможешь, сделаем что-нибудь.
— Нет, — ответил Микула. — У тебя ли, у Бразда ли купу брать, все равно… Теперь я вижу, куда нас завела брань…
7
Микуле приснился отец Ант. Это было так просто и обычно. Микула часто видел во сне Анта. Тот вел с ним разговоры, что-то советовал, против чего-то предостерегал, и Микулу это не тревожило. Значит, душа отца, старейшины рода Анта, думал он, не ушла, как души всех предков, из хижины, а живет под очагом, поздно ночью просыпается, летает над огнем и по всей хижине, беседует с ним. Микула не видел ничего удивительного в таких снах и даже радовался, что души предков его не забывают.
И в эту ночь Микулу встревожил не сон. Поговорила с ним душа Анта и ушла. В очаге тлел красный жар, в полутьме на стене выступили висящие на колышках меч, щит, лук. Завернувшись в потертую меховую шкуру, спала на помосте Виста. В хижине было тихо, спокойно. Спать, только спать!..
Но неспокойно было на душе Микулы. Он долго сидел, почесался, лег, попробовал заснуть — и не мог. Тогда Микула осторожно, чтобы не разбудить Висту, поднялся с помоста, постоял у очага, потом тихо, босиком, в одной сорочке и ноговицах, прошел по полу, открыл дверь, вышел во двор. Почему так случилось, кто знает? Только Микула постоял немного посреди двора, потом пошел, пошел, взобрался на вал городища и направился к курганам, под которыми покоились старейшины рода Ант, Улеб и далекий прапрадед — старейшина-витязь Воик.
Была теплая ночь, высоко в небе висел месяц, он уже был на ущербе: Перун с трезубцем в руках наступал на духов тьмы, на злые силы, край месяца был словно присыпан пеплом.
На земле было тихо, в зеленом свете месяца темнел, словно длинный ряд пчелиных колод,[27] Любеч, там не светилось ни одного огонька, с левой стороны широкой подковой чернел лес, где-то среди деревьев мигал огонек в корчийнице брата Сварга, оттуда доносились удары двух молотков — все кует и кует Сварг лемехи, мечи, лемехи, мечи…
Справа от Микулы текли воды Днепра. Микула даже вздохнул — дивно хорош был в этот поздний ночной час Днепр, полноводный, с мощным течением, широкий, голубой в свете месяца. Где-то в ночной тиши послышался удар и всплеск, должно быть, вскинулся сом. Неподалеку на водной глади что-то зарябило: это из глубины выплывают стаями, останавливаются, смотрят сквозь толщу воды на месяц огромные рыбы. Воды Днепра текут и текут среди берегов, темные леса стоят над ними, туманами покрыта даль.
Не один Микула любовался этой прекрасной ночью. В темноте увидел он витязя их рода — старейшину Воика. Он стоял, окаменевший воин в шлеме, броне, с мечом у пояса, на кургане над Днепром так давно, что не только ноги, но и руки вросли, вгрызлись в землю, весь он оброс травой, зеленоватый мох, затянув все трещины в камне, обволок его, словно платном.
Только лицо воина было чистым, ясным — таким, должно быть, было оно и при жизни, таким вытесали его когда-то мастера-каменотесы: широко открытые глаза, брови словно стрелы, большой, широкий у окончания нос, толстые, выпяченные губы. Задумчиво глядел он на Днепр, заливы, луга, леса. И Микула даже обрадовался, что смотрит на прекрасный мир вместе с древним старейшиной-витязем.
Глава вторая
1
Василевс Восточной Римской империи Иоанн Цимисхий[28] болел тяжко и давно. С тех пор как он вернулся из далекого похода в Азию, страшная, неумолимая болезнь разрушала и разрушала его тело. Император не мог есть, лишился сна, высох. Удивительно было, как еще он живет на свете.
От императора почти не отходила жена его василисса Феодора, проэдр,[29] постельничий Василий, не выходил из Большого дворца дни и ночи. К императору приводили лучших врачей Константинополя, их везли из далекой Сирии, Венеции, Амальфи, но они не могли понять причины болезни императора, а потому и не знали, какими лекарствами и снадобьями нужно его врачевать.
Один только врач, — это был знаменитый Уне-Ра из Египта, — казалось, разгадал таинственную болезнь императора. Осмотрев высохшее, костлявое тело Иоанна, он долго расспрашивал, когда император почувствовал себя плохо, что у него болит…
— О, я понимаю… — прошептал врач Уне-Ра.
Однако, поймав на себе взгляд проэдра Василия, стоявшего у ложа императора, он смутился и умолк. Разумеется, тут не следовало говорить о болезни.
Позже, когда они оказались с глазу на глаз с проэдром Василием, тот спросил:
— Ты, лекарь, знаешь, что это за болезнь?
— Да, — отвечал врач. — Глаза, печень, сердце, цвет кожи подсказывают мне, что императору дали…
— Почему ты умолк? — прошептал проэдр.
— Императору Иоанну дали яд змеи, которая водится только в одном месте — в Египте, в верховьях Нила.
— Ты безумец… Константинополь и Нил… Кто и когда мог дать такой яд императору?
— Не ведаю, — низко поклонился врач Уне-Ра. — Я говорю только то, что вижу и знаю.
— Проклятье! — воскликнул проэдр Василий. — Так неужели же нет лекарств, которые приостановили бы действие этого яда?
— Я знаю такие лекарства, — тихо ответил врач Уне-Ра. Тогда проэдр шагнул вперед, схватил врача за руку и сказал:
— Если они существуют, их нужно найти и применить тотчас же, немедленно. Я, слышишь, лекарь, обещаю тебе великую награду. Ты будешь патрикием Империи, ты получишь все, что захочешь, только спаси василевса.
Врач покинул Большой дворец. Он думал теперь только о лекарствах, готовил их и, возможно, вылечил бы императора Иоанна, но в следующую ночь, когда он возвращался домой на тихую улицу неподалеку от Золотого Рога, на него возле самого дома напали и пронзили его ножами неизвестные, которые тут же исчезли. Единственный врач, разгадавший болезнь и способный еще спасти жизнь императора Иоанна, сам ушел в небытие. И сделал это проэдр Василий, который собственными руками дал императору яд во время похода под горой Олимп.
Император Иоанн знал, что болен очень тяжело. Но такова уж натура человеческая, а императорская тем паче — Иоанн Цимисхий не хотел верить, что вскоре покинет этот свет.
Правда, он говорил всем окружающим, что, должно быть, умрет, велел спешно строить в Константинополе на Халке храм во имя Христа Спасителя, а когда ему доложили, что храм почти готов, велел положить туда привезенные им из Палестины волосы с головы Иоанна Предтечи и приготовить там же мраморную гробницу для бренного своего тела.
Но все это были лишь пустые слова — Иоанн хотел, чтобы живые заботились о нем, молились, просили Бога. Что же касается самого Бога, Иоанн считал, что еще один храм ему не помешает.
Цимисхий прибегнул и к другим средствам: имея бесчисленные владения во всех фемах[30] империи, он велит одно из них, небольшое, под Константинополем, продать, а вырученные деньги раздать нищим, особенно тем, кто страдает от падучей болезни.
25
Куна — шкурка куницы в значении денег; денежная единица; деньги вообще.
26
Резан — мелкая монета в Древней Руси.
27
Колода — здесь: бочка, долбленый; улей.
28
Цимисхий — маленький (арм.).
29
Проэдр — буквально: председатель — первое лицо в Византии после императора.
30
Фем — военно-административная область в Византии.