Орленев

И сколько, сколько другого! И последний триумф в Большом те¬

атре, когда на сцену, залитую светом, его вывели под руки —

справа А. А. Яблочкина, слева О. Л. Книппер-Чехова — и с верх¬

них ярусов на зал обрушился вихрь разноцветных бумажек с раз¬

ными надписями, в том числе, например, такой: «Орленев — это

прекрасная легендарная глава в истории русского театра. Мы

счастливы, потому что видели его». Было много и других надпи¬

сей, и смысл их сводился к тому, что имя актера навсегда оста¬

нется в памяти России. Это был высший его взлет. Почему же

в послеюбилейные месяцы его не оставляет тревога и дух его

в смятении? Как ему жить дальше? — этот неотвязный, давно

преследующий его вопрос теперь, когда к нему вернулась всерос¬

сийская слава, стал еще мучительней.

В юбилейной и очень дружественной статье в «Вестнике ра¬

ботников искусства» он нашел такие слова: в час итогов «мы

должны сказать — пора ему, уставшему, нора ему, горевшему»,

столько сделавшему для русского театра, дать «возможность рабо¬

тать спокойно и отдохнуть». Он был благодарен автору, но что-то

в этих словах задело актера; он постарел, но зачем так заботиться

об его отдыхе, разве уже исполнились все его сроки? И он стал

перечитывать и другие юбилейные статьи. Оказывается, и в «Но¬

вом зрителе» пишут о его усталости, и в «Жизни искусства» о по¬

кое, который ему пора обрести. Он сам давно думает о старости,

теперь об этом открыто пишут в журналах. Эта публичность его

пугает; он упрям и не хочет сдаваться, все лето и осень проводит

в поездках и, когда в конце сентября приедет в Ленинград и ре¬

портер вечерней газеты спросит — не утомляют ли его эти стран¬

ствия, он уверенно ответит: «Нисколько не устаю» 23. И скажет

это, не кривя душой. Да, такие вспышки бодрости у него случа¬

ются, и книга воспоминаний далеко продвинулась вперед, и нерв

в игре не пропал. Теперь у него на очереди роль Бетховена

в пьесе Жижмора, которую он недавно прочел. Но эти вспышки

длятся недолго, и в бессонные ночи он думает о том, что старое

уходит все дальше и «надо искать новое даже в старом». Он ведь

человек обязанный и перед своим призванием, не говоря уже

о том, что его младшей Наденьке только три года. Он берется за

«Бетховена» и пишет жене: «Я во всех своих достижениях шел

страдальческим путем и в конце концов многого достиг. Теперь,

чувствую, моя последняя ставка, и, конечно, все переживания во

мне больше обострены». Что принесет ему «Бетховен» — его по¬

следний шанс?

Н. П. Орленева, опираясь на записи о пьесе Жижмора, сохра¬

нившиеся в ее архиве, и семейные предания, пишет, что ее отца

в роли Бетховена увлек «мятежный дух и неистовство гения»,

замечая при этом, что мысли и чувства великого музыканта в ка¬

кой-то мере «резонировали его собственным мыслям и чувствам».

Нечто совсем иное мы узнаем из воспоминаний Вронского, играв¬

шего в «Бетховене» роль эрцгерцога Рудольфа и участвовавшего

в художественном оформлении спектакля. По его словам, Ор-

лепсв в этой роли «стремился провести одну мысль, которая пре¬

следовала его: символически изобразить распинаемого человека,

распинаемого мучительной загадкой жизни, бессильного против

обреченности и умирающего как бы на кресте. Он просил меня

сделать рисунок, чтобы заказать кресло, на котором можно было

бы повиснуть с протянутыми руками... И эту деталь он провел

в «Бетховене», когда пьеса шла в «Эрмитаже» в Москве» 24. Со¬

хранились воспоминания актера Гарденина, тоже работавшего

с Орленевым, в которых он пишет с не оставляющей сомнений

определенностью: «Одиночество и старость — вот что видел Павел

Николаевич прежде всего в Бетховене» *. Кто же прав в этом

споре мнений, кого играл Орленев: Бетховена — титана и непоко¬

ренного мятежника или Бетховена — жертву, распятую на кресте?

Несомненно, что Орленева в личности Бетховена привлекало

ее героическое начало, и, работая весной и летом 1927 года над

источниками (книги Корганова и Беккера стали у него настоль¬

ными), он особо отмечал те возвышенные шиллеровские места,

* Воспоминания В. В. Гарденина хранятся в Театральном музее имени

П. Н. Орленева при школе № 1 города Сокола Вологодской области. Музей

этот, созданный в 1965 году по инициативе его бессменного руководителя,

преподавательницы русской литературы Н. Ф. Соколовой, объединяет группу

школьников-старшеклассников, отдающих свой досуг изучению творчества

актера, дебютировавшего на профессиональной сцене в Вологде. Уже сме¬

нилось несколько поколений учеников — сотрудников музея, но подрастают

новые, с энтузиазмом продолжающие дело своих старших товарищей. Му¬

зей располагает большим собранием ценных экспонатов — среди них лич¬

ные вещи П. Н. Орленева, его подлинные письма, редкие фотографии, книги

с автографами. Экспозиция зарегистрирована в государственных фондах и

бережно хранится «орленевцами». При музее существует «школа теорети¬

ческих знаний», в программе которой десять лекций в год по истории рус¬

ского театра.

где, например, говорится об отношении великого немца к респуб¬

лике Платона или к свободе, которая «всегда была в его мыслях»,

когда «он брался за перо» («Свобода!!! Чего же еще больше же¬

лать человеку???»). Эта романтика должна была окружить орео¬

лом бедствующего Бетховена, по простой логике — чем величест¬

венней личность, тем трагичней ее закат. Только был ли тот оди¬

нокий и обреченный на страдания человек, которого он играл, ве¬

личественным? Когда-то он заставил публику поверить в талант

Арнольда Крамера, сказав всего несколько простых и трагических

фраз. Теперь он должен был подняться до гения Бетховена. Он

надеялся на монологи, звучащие в шиллеровской тональности, но

ведь прав был А. Пиотровский, когда писал, что даже в реперту¬

аре Достоевского для трагедии Орленеву нужны были задушев¬

ность и простосердечие25. И произошло то, что не могло не про¬

изойти: романтика отслоилась, как чисто декоративный элемент

пьесы. Что же осталось? Неотвратимость судьбы и надрывность.

И не случайно кульминацией пьесы стал финал второго акта

(у автора — третьего, первый акт Орленев опустил), где испол¬

нялась Пятая симфония, которую окончательно оглохший Бетхо¬

вен не слышал. Для этой сцены Павел Николаевич написал свой

текст, полный отчаяния и физически ощутимой муки. Бетховен не

слышит голоса своего «любимого ребенка». «Не слышу! Друзья

мои, ступайте, оставьте одного меня, хочу я быть один. (Поет.)

Один, один, один, во всей вселенной, в целом мире один,

один, один... (Прислушивается.) Не слышу, ничего не слышу.

Ничего!» Люди слабые, слушая этот монолог, плакали навзрыд, но

в этом случае театр унизил себя до той очевидности, которая на¬

ходится за гранью искусства; такое взвинчивание чувств — прием

для поэзии запрещенный. Что же, Орленев этого не понимал? Ко¬

нечно, понимал, но он прощался со сценой (так и сказал Врон¬

скому: «Довольно, это моя последняя роль»), сердце его разры¬

валось от тоски, и он не хотел прятать свою боль и думать о том,

что его трагедия может стать предметом искусства только в том

случае, если он найдет для нее язык искусства. Зачем ему эсте¬

тика, он хочет выкричаться напоследок! Почему же он себя опла¬

кивал? Какие были для того основания?

Как будто никаких! Прошло всего полтора месяца после того,

как Орленев сыграл Бетховена в Зеркальном театре «Эрмитажа»,

и его имя опять появилось на афише. 14 ноября 1927 года он

выступил в роли Раскольникова в помещении Эксперименталь¬