Руны судьбы

Возок с коляскою приблизились, притормозили возле девушки. Остановились.

Невеста была темноволоса, миловидна, с синими глазами и большим ртом, который правда совсем её не портил, тем более что зубы у девчонки были — загляденье, и она охотно и много улыбалась. Ялка испытала лёгкий укол зависти: зубы были её больным местом, больным во всех смыслах. Жених же на её взгляд был сущим деревенским валенком — кудрявый, коренастый, лопоухий, как горшок, и конопатый. Но вместе оба выглядели славно и смотрели весело. Наверное, и вправду говорят в народе, будто любят не за красоту…

Кто-то из гостей и пара музыкантов соскочили к Ялке: «Эй, девка, к нам иди — гуляем однова!», со смехом закружили в танце, нацедили ей вина в подставленную кружку — выпить за здоровье молодых. Обычай нарушать не стоило, и Ялка выпила. Даже сплясала, кажется, немного с тем, кто потрезвей. Ещё через минуту поезд тронулся, и лишь цыганская кибитка не спешила в путь. Одна цыганка — ещё девушка, черноволосая, задорная и плутоватая вдруг спрыгнула до Ялки, зазвенела монистами, взвихрила юбками пыль, ухватила за руку: «А дай, погадаю, всю правду скажу и врать не стану, где живёшь, куда пойдёшь, где милого найдёшь! А ждёт тебя, милая, ждёт тебя, красавица…»

Глянула ей на ладонь — и осеклась, как подавилась.

Даже на кибитке замолчали.

— Так где мне его искать? — спросила Ялка. Хмель гулял в голове, ей хотелось смеяться. — А?

— Нигде! — вдруг выпалила та и отпустила её руку. Развернулась, прыгнула, как кошка — только пятки голые сверкнули, и укрылась на возу среди своих. Возница — бородач в жилетке цвета выцветшей листвы — посмотрел на Ялку как-то странно, пожевал губами, тронул вожжи, и кибитка покатила дальше в настороженном молчании и грохоте колёс, оставив Ялку на дороге вновь одну в смятении и растерянности. И лишь когда она отъехала шагов на пятьдесят, вновь заиграла музыка — сначала робко, только скрипка застонала, а потом грянули и остальные бубны-барабаны.

А Ялка всё стояла и смотрела ей вслед, и по щекам её текли слезы. Свадьба… Она ненавидела свадьбы.

Фридрих не сопротивлялся, когда его подталкивали по направленью к дому, просто ноги не хотели двигаться. Тот человек, которого ударил Шнырь, был ещё жив. Четыре мужика подняли тяжёлое податливое тело, потащили в дом. Кровь на малиновом кунтуше не была видна, только вода и грязь, но лужицы на всём пути к трактиру замутило красным. Кто-то побежал нарвать бинтов, две бабы кинулись к колодцу за водой. Фриц тупо глядел перед собой, на кровь, на тело на чужих руках. Горох с лепёшками подпрыгнули в желудке, Фриц изогнулся пополам, и его вывернуло прямо на крыльце. При виде этого хозяин совсем озверел и наградил его таким тычком, что мальчишка буквально влетел в трактир и растянулся на полу. Там его вырвало ещё раз. Что-то мерзкое, сосущее ворочалось в желудке, сдавливало грудь и мешало дышать. Фриц разревелся, размазывая грязь и слезы по щекам.

Раненого меж тем уложили на скамью, стянули с него верхнюю одежду и захлопотали, споря, рвать или не рвать на тряпки простыню.

Мальчишку заперли в чулане.

В глухом закутке под лестницей было пыльно и темно. Фриц опустился прямо на пол, мокрый и замёрзший, долго хлюпал носом, изредка прислушиваясь к беготне за стенкой. Потом стал колотиться в двери и кричать. Какой-то голос из корчмы пообещал, что сам его пристукнет, если тот ещё раз запищит, велел ему сидеть тихо, и Фриц умолк, оставшись наедине с темнотой и странной тяжестью в груди, которая давила как бы изнутри. Мальчишке сделалось совсем не по себе. Он мог представить, как ударит человека, смог однажды даже броситься с ножом на стражников и монахов, закрывавших путь к свободе, но никогда не видел сам, как убивают людей — кроваво, грязно, подло.

Ни за что.

В щели меж досками тянуло сквозняком, промокший Фриц стал замерзать. Темнота смыкалась и душила — Фриц на самом деле начал задыхаться, судорожно шаря по сторонам и обрушивая на себя мешки, корзины с луком и какое-то тряпьё. Ему вдруг на мгновение представилось, что он здесь похоронен заживо. Он забился, словно птица в ловушке, и замер, как парализованный, когда вдруг понял, что сдавило ему грудь, и мерзко, холодно теперь ворочалось внутри. То было чувство, которого он раньше почему-то никогда не испытывал.

Это был страх.

Настоящий.

— Отходит, — еле слышно донеслось вдруг до него из-за стены. Фриц вздрогнул и перекрестился. Сказали это тихо, но в корчме все услышали и сразу же примолкли. — Царство ему небесное… Как звать-то хоть его?

— Да кто ж знает; я никогда его не видел здесь.

— И я.

— И я.

Опять молчание.

— Он что же, без прислуги?

— Выходит так, что без прислуги. Посмотри в его мешках.

— Надыть бы за священником сгонять. А?

— Надо бы, конечно… А, поздно…

Уличная дверь вдруг хлопнула, и в Трёх Ступеньках воцарилась тишина. Никто не кашлянул, не двинулся, лишь дождь шуршал по крыше. Даже Фриц перестал всхлипывать и с недоумением прислушался.

— Грейте воду, — вдруг распорядился кто-то хриплым, простуженным голосом с акцентом горца с юга. — Быстро. И погасите трубки, здесь и так нечем дышать! Откройте окно.

— Дык ведь… не открывается, — сказал хозяин. — На зиму забили.

— Тогда — дверь, — невозмутимо заявил пришелец. Что-то мокрое упало на пол. Зашуршало. Кто-то сдвинул стол. Протрезвевшие гуртовщики зашептались, кто-то ахнул. Томительные полчаса прошли в глухой тиши, потом вдруг что-то крикнули, протяжными и незнакомыми, какими-то горящими словами, и вдруг раздался чей-то стон, переходящий в хриплый кашель. Толпа в корчме встревожено и приглушённо загудела, будто пчёлы в зимнем улье. Зашаркали подошвы, словно люди расступались перед кем-то и смыкались снова за его спиной.

— В тепло его, — распорядился хриплый голос, — и поить горячим, с мёдом и шиповником.

— Он выживет? Выживет? А?

— Что? — устало отозвался тот. — А. Да. Жить будет.

— Ох, — с облегчением сказал трактирщик. В его дрожащем голосе каким-то странным образом смешались облегчение и страх. — Ох. Ну вы меня прямо таки спасли. А то не дай бог, взаправду бы скончался, так с разбирательством бы господин профос трактир бы на неделю опечатал… Э-ээ… Вот только как нам насчёт платы…

— Не надо, — отозвался усталый голос. — Обойдёмся так.

Знахарь помолчал. Фриц вдруг почувствовал колючий бег мурашек на спине, вздрогнул, сжался и почему-то зажмурился.

— Кто там у вас? — спросили вдруг за дверью.

— Где? Там? — в голосе трактирщика скользнули нотки изумления. — Там э-ээ… Мальчишка там. Пырнул его ножом — вот энтим самым, стал быть, ножом, поганец, вот мы там его, значит, сразу и споймали. Ну, мы его и посадили, значит, под замок. Завтра донесенье сделаем и в город его свезём, а там с ним разберутся. Разберутся, значит, ага…

— Это был не он.

— Чего — не он? — не понял тот. В трактире ошарашено молчали.

— Ножом — не он. Другой был кто-то.

— Эхва! Ну, это вы хватили, господин хороший. Ведь вас тут не было, почём вам знать?

— Мне ли не знать, — хмыкнул тот. — Я же знахарь, уважаемый. Смотрите сами: это же стилет, почти иголка, а рана резаная, как от плоского ножа. И — посмотрите, где. Для мальчишки это слишком высоко. Ну? видите?

— Могёт, и так, — с сомнением пробормотал трактирщик. Сердце Фрица колотилось и грозило прошибить грудную клетку. — Могёт, и так, я в этом ведь не разбираюсь. Могёт быть, это тот второй, что с ним был. Так что ж нам, отпустить его теперь прикажете, что ли?

— Ничего не прикажу. Я не вельможа, чтобы приказывать. Очнётся раненый, расспросите его, решите сами. А мне пора.

— Ну что ж… Спасибо вам.

— Сочтёмся. Смотрите впредь получше за своими постояльцами, а то — вон у вас вышибала какую ряху наел, а толку никакого… Бывайте, господин Филипп.

— И вы бывайте, господин Лис.

Дверь за ним захлопнулась, и все в корчме вздохнули с облегчением.