ОСЕННИЙ ЛИС

– Мудрено, – наконец сказал он. – А цвет?

– Желтый… Как глина.

– Мудрено, – задумчиво повторил Жуга.

Реслав вдруг захихикал, толкнул приятеля локтем.

– Слышь, Жуга, а как ты битюга этого заставил… ну, это… в штаны, а? Как, а?

– Не заставлял я, – засопел тот. – Сам он… – И тоже засмеялся. Смех его был тихим, словно бы шуршащим, но искренним. Отсмеявшись, оба зарылись поглубже в сено и погрузились в сон.

В раскрытых дверях сарая показался неясный сгорбленный силуэт, постоял секунду-другую, прислушиваясь к доносившемуся сверху сопению спящих, и исчез бесшумно, будто и не был вовсе – только ветерком повеяло. Где-то в деревне – еле слышно было отсюда – забрехал пес, и все стихло.

Ночь вступила в свои права.

* * *

Реслав проснулся поздно и некоторое время лежал неподвижно, полузакрыв глаза. Вставать не хотелось. Под высокой шатровой крышей плясали в солнечных лучах мелкие пылинки – кровля была худой. «Уж не ее ли мы чинить подрядились?»– мелькнула беспокойная мысль, мелькнула и пропала, но наметанный глаз деревенского паренька уже высматривал сам собою дыры и прорехи – вот тут закрыть нужно, и тут, и вот тут… А здесь и вовсе – перестилать…

Потревоженный раздумьями, сон ушел окончательно. Реслав сел, разбрасывая сено, потянулся. Зевнул. Осмотрелся по сторонам.

Жуга исчез. Примятое сено еще хранило форму человеческого тела, но и только. «Ранняя пташка!» – одобрил Реслав и, подобрав полы длинной своей свитки, подполз к краю сеновала и потянул к себе лестницу.

Жуга отыскался во дворе. Длинный и поджарый, одетый в одни лишь выцветшие штаны, он только что вытянул из колодца ведро воды и теперь умывался до пояса, шумно фыркая и тряся головой. Брызги летели во все стороны. Взгляд Реслава скользнул по его спине, невольно задержавшись на чудовищном шраме – такой же белесый и рваный, как остальные, он косо спускался от шеи через лопатку и исчезал, немного не доходя до правого бока. Мышцы здесь срослись неровно, и спина у Жуги казалась слегка искривленной. «Эва, как приложило! – ошеломленно подумал Реслав. – Может, и ребра поломало… Чем же это?»

Сейчас, без рубашки, Жуга казался вовсе даже не худым. Мускулы его сидели как-то по-особенному плотно и ладно, жира не было вовсе – он казался гибким и ловким. Реслав, коренастый и широкоплечий, как все северяне, никогда не видел ничего подобного. Заслышав шаги, Жуга обернулся.

– А, Реслав! – рыжие его волосы топорщились, словно пакля. – Долго спишь, скажу я тебе.

– И тебе доброе утро. Куда спешить-то? – Реслав, тем не менее, почувствовал себя слегка уязвленным. Вдобавок, собственная одежда после ночевки в сене показалась ему вдруг мятой и пыльной до безобразия. Стянув свитку через голову, он остался в одних портках и пододвинул к себе ведро.

– И то верно, – согласился Жуга и огляделся. – Какая крыша-то? Эта, что ли?

– А? – Реслав покосился на хату Довбуша. Кровля и впрямь была – хуже некуда; рядом, под навесом лежала на земле большая копна свежей соломы на перестилку. – Может, и она… Фс-сс-с!

Вода оказалась очень уж холодной. На миг у Реслава перехватило дух, но затем он вошел во вкус, вымылся с головой и лишь после этого напялил свитку, предварительно ее встряхнув. В воздухе облачком заклубилась пыль, бродившие по двору куры в панике бросились врассыпную.

Жуга, отставив больную ногу и задравши голову, рассматривал из-под ладони крышу хаты. На голой его груди, на волосяной веревочке висел крестик из прозрачного желтого камня, похожий на букву "т" с ушком на верхушке. Реслав опять же видел такое впервые, но камень признал сразу – электрон. Он подошел ближе и снова не удержался – покосился на шрам. Словно почувствовав, Жуга обернулся, перехватив его взгляд.

– Кто это тебя так? – неловко спросил Реслав. – Звери?

– Люди, – угрюмо буркнул тот и, подумав, добавил непонятно: – И земля.

– А-а…– протянул Реслав.

– Эй, работнички! – послышалось за воротами. Оба обернулись.

Довбуш на телеге, влекомой серой в яблоках лошадью, привез еще целый ворох соломы, остановился посреди двора, скомандовал: «Сгружайте, я сейчас!»– и направился в дом. «Ганка! Хэй, Ганка!»– послышалось затем. «Оу!»– отозвался звонкий девичий голосок. «Еды работникам дашь, нет?»– «Несу!»

Реслав сбросил под навес очередную охапку соломы, поднял руку утереть пот со лба, да так и замер. «Эй, ты че…»– начал было Жуга и тоже смолк.

Перед ними, с глиняной миской в руках стояла Ганна.

Стройная, загорелая, с лентой в волосах, в простой домотканой юбке и вышитой рубашке, она была необыкновенно, чудо как хороша! Черная коса, небрежно переброшенная через плечо, юная грудь, так и распирающая рубашку, алые губы, а глаза… Казалось, в ней было все очарование юности в тот момент, когда в девочке просыпается женщина, и чувствовалось – еще год-полтора, и не будет краше нее никого во всей округе. Реслав почувствовал, как бьется сердце, и подумал, что еще миг – и он утонет в этих больших, широко раскрытых, васильково-синих…

– Ну, что уставились? – рассмеялась она, поставила миску наземь, снова сбегала в дом и тотчас же вернулась с двумя ложками, краюхой хлеба и большим арбузом: «Ешьте, работяги!»– сверкнула напоследок белозубой улыбкой и исчезла совсем.

– Дочь его? – спросил Жуга, глядя ей вослед.

– Н-да… – вздохнул Реслав. – Хороша Маша, да не наша… Слыхал я про довбушеву дочку, но такой красоты увидеть не чаял!

– А что так? Что она?

– Да Балаж вроде как к ней посвататься хочет по осени. Слыхал я краем уха, что и он ей люб. Вот…

– Да… – Жуга кивнул, улыбнулся невесело о чем-то своем. – А хороша!

– Истинный бог, хороша! – согласился Реслав.

В миске оказалось густое крошево из овощей, яиц и лука, щедро сдобренное солью и сметаной и залитое холодным квасом. Приятели быстро очистили миску до дна, умяли хлеб и разрезали арбуз. Тот оказался красным и сладким. Реслав довольно крякнул – Довбуш оказался щедр на харчи. Жуга тем временем позвал хозяина.

– Закончили трапезничать? – осведомился тот.

– Воды горячей не найдется ли? – спросил Жуга.

– Сколь тебе?

– Кружку… Нет, две.

Довбуш скрылся в избе, вернулся с дымящей крынкой.

– На. Да не мешкайте – солнце уж высоко.

– Уж постараемся, – заверил его Реслав и поволок с сеновала лестницу.

Жуга развязал мешок, разложил на доске связки сухих трав и кореньев. Заинтересованный, Реслав подошел поближе. Тут были полынь, тысячелистник, веточки можжевельника с ягодами, костенец, остролодочник, горец. Чуть в стороне лежала пижма, бедреннец-камнеломка, карагана, кора с какого-то дерева и еще много трав и корешков, названия которым Реслав не знал. Жуга отлил кипятку в миску, бросил каких-то трав, положил чистую тряпицу. В крынке тоже заварил что-то темно-коричневое, с колючим мятным запахом. Настой из крынки выпил, а тряпкой, завернув штанину, повязал колено. На все про все ушло минут десять, после чего травы снова скрылись в мешке.

– Ну, пошли, что ли…

Реслав приставил лестницу и полез на крышу.

* * *

За день сделали почти четверть всей работы. Крыли в два слоя. Реслав скидывал старую солому, киянкой подколачивал, где надо, стропила, укладывал новые вязки, тугие, золотистые, пахнущие терпкими летними травами. Босоногий рыжий Жуга суетился внизу, подгребая солому, увязывая ее в пучки и споро подавая наверх. Отсюда, с крыши его хромота была особенно заметна.

Вечером, отужинав кашей с маслом и молоком, сдали работу хозяину и залезли спать на сеновал.

Так прошло два дня. Работа двигалась помаленьку. Жуга каждое утро заваривал свои травы. Легконогая Ганка появлялась то тут, то там, успевая по хозяйству, и исчезала по вечерам – то и дело у ворот мелькал Балаж. Реслав часто глядел ей вослед, вздыхал; Ганка смеялась, ловя его взгляды, подшучивала над неуклюжестью Реслава, над рыжей шевелюрой Жуги. Как вскоре узнали друзья, Довбуш был вдовцом, и дочка вела все его домашнее хозяйство – кормила кур и скотину, смотрела за домом, готовила еду. Реслав предложил было прогуляться в корчму – попить пивка, послушать поселян, но Жуга отказался, и он тоже не пошел. Был Жуга молчалив и мрачен, и лишь по вечерам долго лежал с открытыми глазами и чему-то грустно улыбался.