Кукушка

Два дюжих молодца неторопливо вышли из-за занавески, закрывавшей вход на кухню, и остановились у стойки. Хозяин кабака, воспользовавшись замешательством, успел шмыгнуть на кухню, выглянул оттуда пару раз и скрылся окончательно. Шнырь и приятели попятились к двери, но вдруг и та раскрылась, и в корчму проникли еще двое. Осмотрелись, хмуро глянули на троицу и рыжего у стойки и шагнули в стороны.

А на пороге появился Яапп Цигель.

Заправила городских домушников был выше рыжего почти на голову, лицом был узок, глаз имел желтушный, выпуклый и потому смотрел на скандалиста сверху и вполоборота, как петух на таракана. Два приземистых широкоплечих молотилы рядом с ним выглядели словно замковые башни около донжона.

— Ну, здравствуй. — Цигель снял шляпу и похлопал ею о колено. Огляделся. — Сядем?

Троица подельников Шныря послушно, хоть и нерешительно, опустилась на ближайшую скамейку, предпочтя не спорить. Сам Шнырь тоже почуял беспокойство и спрятал «розочку» за спину. Не сел.

— Братва, вы чё?.. Вы чё, братва?..

— Хорош ворону корчить, пасынок, — презрительно скривился Цигель. — Сядь, не егози. Разговор есть.

Шнырь послушно заткнулся и плюхнулся рядом с сотоварищами. Цигель тем временем кивнул своим парням. Один вышел, второй встал у двери.

Яапп Цигель остановился около стола:

— Ты знаешь, кто я?

Шнырь гулко сглотнул и кивнул:

— Знаю…

— Это хорошо. А то уж я подумал, что ты глуп непроходимо. Давно ты в городе?

— Не… неделю.

— Да? — притворно удивился Цигель. — Всего неделю? Надо же! Неделю — а так много успел… А прежде, стало быть, ты в город только пива выпить забегал?

— Да врёт он всё, кабачник энтот!..

— Замолчи, щенок! — тоном, не терпящим возражений, оборвал его Цигель. — Ты кому врёшь? Кому врёшь, я тебя спрашиваю?! Кто после Рождества торговые ряды распотрошил? Месяц назад у Вассермана особняк кто грохнул? А? Кто ван дер Бренту, Хольцману и Флорентийцу побрякушки сбыть пытался? Ты думаешь, никто тебя не видел?

— Это не я! Богом клянусь, Цапель… — начал было Шнырь, но Цигель сделал быстрый знак рукой, и парень у двери, в одно мгновение оказавшись у стола, отоварил рыжего по уху. Тот боком рухнул на пол, опрокинул скамейку и затряс головой. Разбитое бутылочное горлышко вылетело у него из руки и зарылось в грязные опилки. Три собутыльника невольно вздрогнули и сгрудились теснее.

Цигель привстал и наклонился сверху.

— Полегчало? — ласково осведомился он и наступил, давя стекло. — Освежило память? Протрезвился? Так-то лучше. — Он усмехнулся, — Что мне твои клятвы! Сявка… Ты кем себя возомнил? А? Кем ты себя возомнил, я тебя спрашиваю? Я тебя ещё год назад приметил, но тогда простил по малолетству. А ты, я вижу, ничему не научился. Думаешь, здесь можно, как в деревнях, безнаказанно шарить? Ты почему на хазу не пришёл, когда задумал особняк бомбить? Зачем гемайн не отстегнул? Или думал, заезжим здесь раздолье? А? Отвечай, пробка сортирная!

— Я… — Шнырь попытался сесть. Ухо кровоточило. — Я не успел… Цапель, я не успел! Мы думали потом, когда сдадим, тогда и придём…

— Не ври.

— Чес-слово, не вру! Что толку на шмотье башлять? Мы особняк спецом не собирались квасить, как-то само получилось… Блестяшки кончились, а тут, на старую закваску, как ненароком не поддеть? Цапель, ну ты чё? Ты же знаешь, как оно бывает!..

Яапп Цигель откинулся к стене, побарабанил по столу, задумчиво разглядывая пивные кружки на полках за стойкой. Вздохнул. Четверо охранников молча ждали указаний. Колокол на башне городской ратуши гулко пробил двенадцать. Цигель встрепенулся и нахмурился, будто что-то вспомнил.

— Значит, так, — наконец решил он, — слушай сюда. Тот особняк я тебе прощаю. Рауб можешь оставить себе. Однако завтра вечером придёшь на сходку и заплатишь отступного.

— Скока?

Цигель помедлил.

— Полторы.

— Полторы?! — вскричал Шнырь. — Побойся бога, Цапель! У меня нету столько!.. Мы столько даже взять-то не надеялись!

— Найдёшь, коль жить захочешь, — с презрением бросил Цигель, вставая. — И через три дня чтоб тебя в городе не было. И вообще чтоб я больше тебя не видел. Да! И долг кабатчику тоже вернёшь.

Шнырь почувствовал, как сердце его будто обволакивает холодная патока, а пустота, образовавшаяся в душе, заполняется бешенством бессильного отчаяния.

— Цапель! Стой, Цапель! — брызжа слюной, закричал он ему в спину. — Я не смогу, ты ж знаешь!.. Неоткуда взять! Сбавь отступную, Цапель! Ах, чтоб ты провалился!..

— Заткни своё хайло.

— Да пошёл ты!!!

Цигель задержался на пороге, обернулся и кивнул своим:

— Поучите недоноска, как надо разговаривать. И вышел за дверь.

Четыре парня молча развернулись и набросились на рыжего. Дружки Шныря предпочли не вмешиваться — один было рыпнулся, но схлопотал под глаз, свалился в угол и увял. Шнырь завизжал, метнулся к стойке, получил один раз, два, упал и откатился в сторону, сжавшись в клубок и прикрывая голову, пока четверо сноровисто охаживали его ногами. Глаза залило красным, боль горячими толчками прорывалась сквозь хмельную пелену, пока не прорвалась совсем и окончательно. Его поднимали, ставили, опять сбивали с ног. После какого-то удара Шнырь влетел в кладовку, где упал, разбрасывая вёдра, тряпки, швабры и метёлки. Попытался встать, хотя бы сесть, и вдруг почувствовал, будто проваливается. Выплюнул зуб. Оглядываться не хотелось. «Амба… всё.. — подумал он с усталым равнодушием, но тут внутри него будто кто зашевелился и негромко, рассудительно сказал: «Оставь, дай я…»

И Шнырь стал сам не свой.

Метла, стоявшая в углу, словно сама скакнула в руки, Шнырь даже не успел удивиться, когда его пятка сбила помело, ладони половчей перехватили черенок и ноги понесли его вперёд. Приятели, разинув рты, смотрели, как он врезался меж четверых амбалов и как очумелый заработал палкой. Шнырь чувствовал себя как пьяный. Впрочем, он и так был пьяный, но сейчас он будто спал и видел сон — руки-ноги действовали без его участия, чуть ли не сами по себе. Глаз сам оценивал картину боя, руки сами выполняли хваты и удары, голова сама просчитывала все финты, уловки и шаги. Оставалось лишь держать глаза открытыми, что Шнырь и делал. Четыре мужика, не ожидав подобного напора, на секунду растерялись, и этого их замешательства хватило, чтоб инициатива полностью перешла к обороняющемуся. Через мгновение один упал с разбитой головой, другой схватился за отшибленную руку, получил подножку и тоже оказался на полу; два оставшихся ещё успели спохватиться, но это мало помогло — Шнырь оттеснил обоих в кухню, рванул обратно в зал, махнул рукой своим: «Скорее!..» — и все четверо исчезли, только их и видели.

…Остановились они, только пробежав квартала два. Шнырь привалился к стенке, пытаясь отдышаться, сплюнул, отхаркнулся. Грудь его ходила ходуном, руки тряслись. Остальные трое выглядели не лучше, разве что рубашки не в крови да зубы целые.

— Ну, Шнырь, ну, ты дал! — восхищённо покрутил носом один из них. — Поначалу, когда начали тебя махратить, я уж думал: всё — уроют тебя щас. А ты, глянь, и сам ушёл, и нам помог, и этим навалял…

— Уж да, так да! — подтвердил второй, осторожно щупая свой синяк. — А я и не знал, что ты дубиной можешь. Думал, только по домам шуршишь, а ты, оказывается, парень жох! Уважаю.

Шнырь молчал. Откуда в нём взялось умение так драться, он не знал. Но появилось оно весьма кстати. Впрочем, он был не уверен, сможет ли при надобности повторить. Ощущение чужого присутствия внутри исчезло, оставив только пустоту и непонятный привкус сожаления: «Эх…» Все его устремления и цели показались вдруг какими-то мелкими и глупыми. Дубинка потерялась. Кости ныли, мышцы словно калились свинцом. Он попытался отлепиться от стены — не получилось: повело. Привалился спиной. Поднял взгляд. Небо потемнело окончательно. Высыпали звёзды. Круглая луна маячила сквозь облака, как оловянная тарелка; в её свете городские улицы и набережная были как на ладони. Сквозь куртку и рубашку ощущались стылые неровности стены. От воды тянуло сыростью и гнилью.