Страница 9 из 56
Он решился.
— Я могу вас проводить.
— Проводить?
— Да… Пойти с вами в Пантеон.
Она оживилась.
— Вы можете?
Нахмурилась.
— …Нет. Я вас… побеск… беспокою. Беспокою?
— Да, именно так, побеспокою. Вы меня совсем не побеспокоите.
— Совсем?
— Напротив.
Он непринужденно добавил:
— У меня масса времени. Я гуляю.
Она поблагодарила его:
— Вы очень милы. Да. Да. Очень.
Он не был похож на тех французов, скрытые мысли которых не отличаются скромностью. Его смущенный вид показался англичанке весьма надежным.
— Пойдемте, — сказал он.
Они медленно пошли рядом. Плантэн не торопился ее потерять и шел по берегу прогулочным шагом. Она, счастливая, помахивала маленькой черной сумочкой. Да, она была счастливой, сияющей, молодой и оживленной. Ей было лет двадцать пять, двадцать шесть. Она была даже немного выше его ростом. И она действительно была англичанка. Анри никогда не разговаривал с англичанкой. В том, что она — англичанка, уже было заключено для него очарование. Она могла бы быть немой, он бы этого даже не заметил. Слово «женщина» очень неточное, оно может обозначать одновременно и мамашу Пампин и это милое создание в красном платье. Он разозлился на себя за то, что вспомнил о консьержке, и в этот момент англичанка заговорила:
— Это очень приятно — идти не торопясь. Я ходила весь день. Париж очень красивый, но очень большой для моих ног. Вы очень любезны, что сопр… меня соп… Как?
— Меня сопровождаете.
— Меня сопровождаете. Меня сопровождаете. Нужно запомнить. Как вы находите моего француза?
Он посмотрел на нее, удивленный:
— Какого француза?
— Моего. Французский, на котором я говорю.
Он засмеялся. Теперь уже она смотрела на него с удивлением.
— Извините меня, мадемуазель. Я понял «моего француза». Мужчину.
Она рассмеялась в свою очередь, и тогда у него возникло ужасное чувство, что она внимательно разглядывает его и что после такого серьезного изучения он разлетится на жалкие кусочки.
Но нет, она улыбнулась.
— У вас есть чувство юмора, мсье. «Мой француз» — это смешно.
— Вы думаете? — пробормотал он, не вполне уверенный в этом.
Когда они поднялись на мост, она показала на Сену.
— Это Сена, — сказала она.
— Да, это Сена.
— Я думаю, что Наполеон смотрелся в Сену. Это точно. Хотя бы раз.
— Может быть.
Его мысли о Сене не заходили так далеко.
— …Мне кажется ужасным, что Наполеон смотрелся в Сену, как мы.
Он пробормотал:
— Да… если подумать.
Нежный пушок цыпленка вздрагивал на затылке молодой женщины, пушок, в который ветер запускал свои пальцы. Он был уже не просто белокурый, он был такой белый, что… что… Анри ущипнул себя через штанину брюк, чтобы убедиться, что все это ему не снится… Нет, она жила, она говорила, и это была молодая англичанка душераздирающей красоты, да, именно так — душераздирающей. Потому что через десять минут она покинет его, и он будет убит на месте, разорван, еще больший придурок и трахнутый, чем когда-либо раньше.
Они пошли дальше. Под красным платьем он угадывал очертания длинных ног, длинных, длинных, как шелковистые щуки, покрытых таким же, как на затылке, пушком. От этого он совсем ошалел. Этот алкоголь был для него слишком крепок, после обыденности его улицы и отдела рыбной ловли.
— Вы побледнели, — испугалась она.
Он покраснел и, набравшись самообладания, бросил:
— Совсем нет. Я покраснел.
Она посмотрела на него так же, как незадолго до этого.
— Я нахожу ужасным (она подчеркивала это слово «ужасный», которое должно было с успехом заменить ей все сложные прилагательные) ваше чувство юмора.
Он был этим польщен. Может быть, он не был такой уж посредственностью, как сам повторял себе раз за разом.
— Может быть, у вас есть родственники-англичане?
— Нет, ничего подобного.
— Вы не знаете английский, хотя бы немного?
— Ни слова. За исключением… пинг-понг…
Она прыскала со смеху при каждом новом слове:
— Закусочная… Кресло-качалка…
Он вовремя воздержался от малоприличного «ватерклозета». В голову ему пришла запоздалая мысль посмотреть на ее левую руку.
Она не носила обручального кольца. Вот только… носят ли англичане вообще обручальные кольца? Он должен был признаться, что ничего об этом не знает. Он ничего не знает о ней, даже ее имени. Маргарет? Мэрилин? Элизабет? Он небрежно бросил:
— Меня зовут Анри.
Она, казалось, не слышала.
— Вы впервые в Париже?
— Да.
— А вы давно приехали сюда?
Он старался говорить медленно, чтобы она лучше поняла. В знак благодарности она улыбнулась, отчего сердце у него забилось, как у кролика.
— Три дня назад.
— Три дня! Но вы очень хорошо говорите по-французски!
Она решила, что он над ней смеется.
— Я выучила его не за три дня. Я его уже знала, я учила французский в школе.
Он, Плантэн, ничего не выучил в школе. И этот маленький лентяй Жильбер тоже ничего не учит! Если бы все французы были уверены, что однажды вечером встретят красное платье с британских островов, они бы яростно учили язык, который в данный момент срывался с губ молодой женщины, чтобы говорить на нем с блеском. Неожиданно она сказала ему прямо в лицо:
— Мое имя Патрисия. Патрисия Гривс.
— Патрисия…
— Но меня называют Пат.
— Пат…
— Что это?
— Фонтан на площади Сен-Мишель.
— Ах, очень красиво!
Казалось, ее не смущает то, что он идет рядом. Он был совсем не похож на джентльмена и, чтобы казаться интересным, соврал.
— Пат… — он попробовал это имя на вкус, оно напоминало апельсин. — …Пат… мне неловко. Вы понимаете — неловко? Мне неловко за свою одежду, но я человек искусства. Я художник.
Она широко раскрыла свои прелестные серые глаза.
— Анри! Вы художник!
— Да, — скромно подтвердил он.
Он попал в точку. Внезапно он вырос на двадцать сантиметров. Он больше не был жалок, он был живописен, великолепен! Он принадлежал к богеме. Его будничная одежда стала просто забавной позой, презрением к буржуазным привычкам, даже яростным бунтом против общества!
Пат изобразила гримасу сожаления.
— Я вас разочарую. Я ничего не понимаю в живописи.
Он вздохнул с огромным облегчением и улыбнулся.
— Я тоже.
Серые глаза раскрылись еще шире и стали еще прекраснее.
— Вы тоже?
Он принял разочарованный тон, каким должны были бы говорить великие мастера:
— Никто не понимает в живописи. Живопись нужно изобретать. Нет ничего, ничего за подсолнечниками Ван Гога!
Он вспомнил афишу выставки, несколько месяцев провисевшую на улице Риволи. Сказал неизвестно что:
— Ничего, только тишина. И смерть.
Это было слишком. Пат, сделавшись серьезной, на секунду сжала его руку.
Каким прекрасным казался Плантэну в этот вечер Париж, какие приятные были члены Союза за Новую Республику, какие игривые были шоферы такси, симпатичные прохожие и улыбающиеся полицейские! Наконец-то что-то изменилось в мире. Атлантика поглотила Симону с детьми и выбросила их на берег в виде пузырьков. Мамаша Пампин отдала душу, и потроха, и кишки. Землетрясение поглотило четыре магазина «Самаритена». Цифры 1.7.9 принесли самый большой выигрыш на скачках в этом году. Де Голль исполнял «Марсельезу» в «Олимпии» в защиту тех, кто отказывался от несения военной службы по религиозно-этическим соображениям. «Контрактники» на сей планете сами себе выписывали штрафы за парковку в неустановленном месте. Новостройки под соломенными крышами обвивал плющ и дикий виноград. Трубы заводов давали плоды, благоухавшие лучше, чем яблоки из садов Гесперид. Англия больше уже не была островом, и Анри Плантэн стал подданным Соединенного Королевства.
Она назвала его по имени, она пожала его руку!
На ее виске дрожала невесомая прядка волос.
— Где вы живете в Англии?
— В Лондоне.
— Но там же все время туман, в Лондоне.