Страница 48 из 56
— Вы позволите?
— Я слушаю новости.
— Зачем?
— Хочу узнать, как дела на Бирже.
А вдруг сейчас скажут что-нибудь о Норберте. Уилфрид пальцем дотронулся до бедра Нэнси:
— Можно?
— Как хочешь.
Вот растяпа, уронил приемник, который, запрыгав по ступенькам, докатился до вымощенного плитками пола и замолчал.
— Я в отчаянии.
— Неважно. Это приемник Брюно. И нужен он только, чтобы узнавать биржевые новости.
Уилфрид обнял Нэнси.
— Мне жаль вас, Омер.
— Почему, мадам Эйдер?
— Зовите меня Кароль.
— Почему, милая Кароль?
— Потому что однажды вы покончите жизнь самоубийством.
— Я бы очень хотел, но это невозможно.
— Почему?
— Потому что это уже сделано.
— Вы в плену своих парадоксов. Вы в них потеряетесь. Чем вы занимаетесь в жизни?
— Убиваю себя. Я убиваю себя, а для вас повторю, что я — очень крупный хирург-стоматолог. Да, корчеватель зубов. Я ненавижу зубы. Я бы хотел жить в мире птиц. Вы, Кароль, красивая, даже несмотря на то, что у вас есть зубы. Очень красивая.
— Потому что я — шестая.
— Шестая?
— Здесь пять очень молодых и чрезвычайно милых девушек. И, к тому же, еще одна женщина, не предусмотренная программой. Вот, может быть, почему я этим вечером оказалась красавицей.
Она почувствовала, как ей в спину впились ногти Омера.
— Вы спали с Уилфридом, мадам Эйдер?
— Нет.
— Нет?
— Совершенно верно.
— Если бы это было так, я первым бы оценил все остроумие такой необычной ситуации. Но вы дурачите меня, вы оба, потому что он такой же мистификатор.
— Омер, ваши ногти.
— Как бы я хотел иметь возможность убить вас. Но, увы, результатом этого невинного развлечения будут тюремные стены.
— А что такое для вас тюрьма?
— О, моя любовь, это значит потерять свое тело, а я еще очень хочу погулять с его помощью. А вы нет?
— Не прижимайте меня так сильно. Если вам у себя на груди нужно непременно чувствовать живое существо, позовите Нэнси или Люси.
— Мадам Эйдер, я охотно послал бы анонимное письмо мсье Эйдеру.
Она отшатнулась от него, едва заметная улыбка пробежала по ее губам:
— Да, вы можете это сделать.
— Я опасное создание, Кароль. Я — ядовитое растение, поганка, мухомор.
— Вы хвастаетесь, Омер. Вы самый обычный человек, немножко неудачник.
Он спокойно прижал ее к себе, укусил прядь волос на затылке.
— Как жарко, — пожаловался кто-то.
— В самом деле, этот камин просто невозможен.
Уилфрид и Фрэнк беседовали, сидя за столом, заставленным бутылками. Лелио горланил заупокойную мессу, вытянувшись на столе, как в гробу и поставив по бокам свечи. Девушки танцевали босиком. Брюно ел оливки, стараясь выплевывать косточки как можно дальше.
Все вышли на улицу. Ночь была на редкость мягкой и ясной. Лунный свет окрашивал молчаливый сад в голубые тона. Статуя 1900 года взирала на приближающуюся толпу пустыми зрачками. Посреди крошечного бассейна, распускаясь, как цветок, булькал фонтанчик. Этот величавый покой покорил их, и все улеглись на траву с чувством благодарности за такую возможность. Фрэнк зарылся в траву лицом. На колокольне отбили время: два часа.
— Вот интересно, есть ли Бог? — спросила Нэнси, переворачиваясь на спину и глядя на звезды.
Фрэнк приподнял голову:
— Ну вот, начинается глупый женский разговор.
— Если бы его не было, — ответила Эдвидж, — тебя не было бы здесь.
— А я, я все равно была бы здесь! — заявила Валери.
— Что вы об этом думаете, Уилфрид? — спросила Нэнси.
Уилфрид, сидя на траве в нескольких шагах от Кароль, внимательно посмотрел на звезды:
— Его нет.
— Вы в этом уверены?
— Нет.
— Ну и?
— Подождите! Он существует. Но это одно и то же.
— С вами нельзя поговорить серьезно. Есть у кого-нибудь сигареты?
— Держи.
— А мне бы хотелось, чтобы он был, — снова подала голос Нэнси. — Когда он увидит меня, он захочет меня как женщину. Я стану его женой. Его женушкой. И ничьей, только его.
— Ничьей, только его! — рассмеялся Фрэнк.
— Вот именно. Я никогда не изменю Богу.
— Послушайте ее, нет, вы только послушайте ее! Эта девица хочет заняться любовью с Богом!
— А почему нет? Разве он не мужчина?
— Это не мужчина, идиотка, это Бог.
— Ну и что, в самом деле! Я не дура. Хоть Иисус и Бог, но он — мужчина. Он носил кальсоны.
Все загоготали. Омер приподнялся на локте:
— Смеетесь? Великолепно! Смеетесь над кем-то или над чем-то?
— Над Богом. Нэнси хочет переспать с ним.
— А он что, не хочет? Он здорово загордился, этот мсье.
Лелио, изображая императора, завернулся в какую-то занавеску. Все пили. Шампанское. Виски. Без разбора. Омер подполз к Кароль и целовал ей руку. Пробило три часа…
— Пожалуй, я пойду к мессе, — вздохнула Валери…
Потом пробило четыре часа. Ночь становилась светлей. Эдвидж спала у подножия статуи.
— Кто из нас умрет первым? — задал вопрос в пространство Омер. Он выставил палец перед носом — выбираю имя наугад.
Палец указал на спящую Эдвидж.
— Ты!
— Почему она? — поинтересовалась Кароль, потихоньку отодвигаясь от Омера.
— Потому что она спит, душа моя, потому что она спит, и потому что умереть — значит, заснуть, заснуть — умереть, и так до бесконечности.
— Это уж совсем не смешно, — запротестовала Люси. — Так не веселятся. Вы нам уже надоели с Богом и со смертью. У меня когда-то были знакомые молодые люди, которые смеялись не переставая.
— Интересно посмотреть, может, они до сих пор смеются. Вот бы я удивился, — съязвил Фрэнк, поднимая голову.
Вдалеке, на дворе фермы, зарокотал трактор. Фрэнк потянулся, прошелся по траве.
— Уилфрид, не хотите ли прогуляться со мной немножко?
Уилфрид бросил вопросительный взгляд на Кароль: может ли он оставить ее один на один с Омером. Она прошептала:
— Идите, Уилфрид.
Он догнал Фрэнка. В полном молчании они дошли до приоткрытых ворот. Фрэнк прошел в них. Уилфрид заметил, что на них висит замок.
— Пойдемте по этой дороге. Здесь мы никого не встретим. Светать только начало, а я в рассветах знаю толк.
Уилфрид шел за ним следом. Ему доставляло удовольствие идти по гравию.
— Вы знаете, куда ведет эта дорога?
— Нет.
— Я тоже не знаю. Вы мне нравитесь, Уилфрид. Именно вам я хочу сказать, что ухожу. Да, я ухожу, вот так, пешком. Такое случается. Настал момент, когда они заставили меня ужаснуться. Это — дети.
— Все мы дети. Все мы примитивны и все обречены на смерть.
— Я знаю. О, до этого я был с ними заодно. Они были нужны мне для того, чтобы жить, так же, как я был нужен им. Все марионетки послушны своим нитям.
— Фрэнк, один писатель сказал, что в каждом человеке живет убитый Моцарт.
— Он так сказал, чтобы их утешить. Не было никогда убитого Моцарта. Это стало бы известно. Не верьте этим людям, Уилфрид. Они опишут вам кого угодно, начиная с цвета волос и заканчивая шнурками его ботинок. А кто угодно — это не только бакенбарды или голубые глаза. Это в конце концов химическая реакция, способная начаться от одного прикосновения, от парфюмерного запаха, от взгляда, от некоего состояния атмосферы.
Они оба закурили. Фрэнк прикрыл глаза и невесело продолжал:
— Я вырос в деревушке, Уилфрид. Запахи поля и хлева, только они одни меня и успокаивают. Я понимаю, что это странно, но лай цепной собаки, сидящей у свой конуры, рассеивает мою тоску. Она растворяется, как сахар в пузатом кофейнике в цветочек, в котором варится кофе в самом уголке печки. И запах этого кофе вьется вдоль изгороди. Я вхожу на ферму. У меня такое впечатление, что я вхожу. Обычно мне всегда кажется, что я откуда-то выхожу. Я им говорю: «Продайте мне молока, яиц, ветчины и налейте тарелку бульона». Сопливый и грязный мальчишка смотрит на меня. Это я. Я был таким. На стене висят часы. Какой-то старик прячет усмешку в усах, желтых от табака. Я им чужой, но они говорят на моем языке. А теперь скажите мне, Уилфрид, правда ли, что я сумасшедший.