Страница 39 из 56
Уилфрид закрыл глаза. Под закрытыми веками трепетало пламя. От усталости он не чувствовал ни рук, ни ног. Норберт приближался к нему из вечности. Вечность. Что это такое, вечность? Уилфрид зарылся головой в подушку. Сова звала: «Уилфрид! Уилфрид!»
Проваливаясь в короткую ночь, Уилфрид все размышлял о том, кто такой Бог. Чтобы узнать это, времени потребуется гораздо больше чем вечность.
Когда она проснулась, было уже светло. Солнце пробивалось в комнату. Просочившись через планки жалюзи, его лучи собрались в лужицу в углу комнаты. Едва заметная улыбка тронула губы Кароль, и тут память вернулась к ней. Сердце сжалось в кулак. Она спала спокойно, без сновидений. Кошмары не терзали ее, предпочтя явиться утром.
Она встала, прошла в ванную комнату и взглянула на себя в зеркало. Лицо было отвратительным, опухшим, помятым. И однако это поблескивающее лицо — все, что у нее осталось для того, чтобы продолжать жить, хотя пока неясно как. Она умыла его, причесала волосы так, словно это все было чужое. Наконец тревога о своем будущем дала о себе знать. Если они избежали тюрьмы, что с ней станет дальше? Она работала секретаршей, когда познакомилась с Норбертом. Но в сорок лет не возвращаются на работу секретарем. На такую работу берут молодых и хорошо разбирающихся во всем. А она сейчас ни в чем уже не разбирается.
— Кароль?
Этот голос из-за двери заставил ее вздрогнуть от испуга. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это такое, и прийти в себя.
— Да?
— Я услышал ваши шаги. Что вы будете — чай или кофе?
— Чай.
— Жду вас внизу.
Если они избежали тюрьмы. Ничего они не избежали. Уилфрид не кто иной, как безумец, мальчишка. Самое худшее — их могли бы допрашивать час, ну два. И очень быстро бы узнали, что они совершенно чужие друг другу. Отдохнув и отдалившись от ночных кошмаров, она сожалела о своей слабости. Лучше было бы спокойно отвечать полицейским на их вопросы.
— В таком случае, мадам, почему вы уехали с мсье Вараном?
— Мы испугались.
— Чего?
— Несправедливости правосудия.
— Да?.. Но теперь вы вернулись.
— Да. Я хочу дать знать своему адвокату, в чем меня подозревают. В Англии мне было бы гарантировано право неприкосновенности личности.
— Право?..
— …неприкосновенности. Но, несмотря ни на что, условное освобождение существует.
— Честное слово, мадам, я не вправе решать вашу судьбу. Не покидайте больше вашего отеля. Мы продолжим поиски мсье Варана. Он высадил вас на дороге, по вашей просьбе, так?
— Совершенно верно.
Она отвечала бы им сдержанно, без капли волнения, как женщина, уверенная в себе и не потерявшая чувство собственного достоинства, несмотря на свое страшное горе. Довольная сама собой, она вытянула босые ноги, подставив их солнцу. Оно было горячим, как губы. В могилах нет солнца. Когда процесс тления уничтожит тело, почему бы костям не показаться солнцу? Мертвецы были бы счастливы. Сеньор, те самые мертвецы, которые принадлежат вам.
Она снова посмотрелась в зеркало. Эта прическа не подходит ей. Больше не подходит. Кароль хотела выглядеть построже, чтобы внешний вид соответствовал ее положению. Она зажала зубами шпильки для волос.
«Господин прокурор, тот факт, что я уклонился от исполнения распоряжения правоохранительных органов, прошу не рассматривать как побег. В этом моем поведении, также, как и в действиях мадам Эйдер, повинен страх. Мы страшимся внешней стороны этого происшествия, которая, увы, слишком часто вводит в заблуждение лиц, ведущих расследование. Нам известно о сотнях ошибок, допущенных правосудием…»
Уилфрид перечитал. Это было не то, что он хотел сказать на самом деле. Этого не достаточно. Ему хотелось выкричать свой страх, потребовать, чтобы их услышали, чтобы их поняли, обвинить, да, обвинить весь мир в несправедливости и примитивности. Он разорвал листок. Наверху хлопнула дверь.
Кароль спустилась вниз. Волосы на затылке туго затянуты в узел. В одном из платяных шкафов она нашла темно-зеленое велюровое платье, чулки, туфли.
— Доброе утро, Кароль. Ваш чай на столе. Я осмелился выпить свою чашку, не дожидаясь вас.
— Не стоит извинений.
Все предметы в этой сумрачной комнате были пропитаны тревогой, а снаружи ярко светило солнце. Уилфрид склонился над очередным листком бумаги. Кароль заметила, как глубокая складка у него на лбу обозначилась еще резче. Удивительно. Что она здесь делает, какая необходимость пить чай в обществе этого незнакомца? Да, мсье комиссар, незнакомца. Если они и разговаривали друг с другом, то о самых банальных вещах. Он дружил с Норбертом. Норберт исчез, так что же они делают вместе, без связующего звена? Она выпила чай.
— Уилфрид?
— Да, Кароль.
— Мне надо вам кое-что сказать.
Он отодвинул лист бумаги.
— Говорите.
— Уехав, я поступила необдуманно. Теперь я подумала. Я возвращаюсь в отель. Еще не поздно.
Он холодно посмотрел на нее.
— Возвращайтесь, Кароль. Ведь вы сами захотели поехать со мной. И если я исполнил вашу просьбу, так это только потому, чтобы оказать вам услугу.
— Вы были очень любезны, и я благодарю вас, но я возвращаюсь.
Он тоже выглядел теперь иначе. Сейчас на нем были полотняные брюки и футболка, вместо старых потертых джинсов и куртки, составлявших рыбацкий костюм. Со своего места Кароль почувствовала запах лаванды. Он улыбнулся ей.
— Поступайте, как сочтете нужным, Кароль. Но, если вы обнаружили какой-нибудь веский довод или факт, способный осветить проблему под другим углом, не будете ли вы так любезны, сообщить мне об этом?
Она прошептала:
— Ничего я не обнаружила. Мне достаточно одной правды. Правда — это сила. Они прекрасно поймут, что я не лгу. Правду невозможно не увидеть!
Уилфрид все улыбался:
— Я желаю вам этого, Кароль. От всего сердца. Скажите им, что я не кто иной, как трус.
— Может быть, и скажу.
— И, поскольку правосудие вершится людьми, а многие из них также трусливы, в их среде, без сомнения, найдутся один-два, которые скажут себе: «Он прав! Он похож на меня! Это мой брат!»
— Это как раз то, что я скажу в суде в вашу защиту, Уилфрид.
— Ничего другого я от вас и не ожидал.
Теперь из листка бумаги он смастерил самолетик.
— Если они вас спросят, где я…
— Не беспокойтесь, я не знаю, где вы. Я с вами рассталась на дороге.
Самолетик взлетел и упал на каминную полку.
— Я очень расстроен, Кароль, что не смогу проводить вас до вокзала.
— Просто скажите, как до него добраться.
— Идите в деревню, там найдете машину.
Такое равнодушие немного задело ее. Чужие — да. Но почему бы не перенести на нее хоть крупицу их мужской дружбы? Дружба — это неизбывное желание женщин. Божий дар, в котором им отказано. Они могут добиться всего, всего, кроме этого, ни на чем не основанного единомыслия, этого полного согласия. Она никогда не ревновала к дружбе, но вдруг ей показалось, что они оба что-то скрывали от нее, что они вместе замечательно проводили время, но она от этого была отстранена, как недостойная. Она почувствовала, как от негодования у нее застучало в висках. Кароль медленно встала и взяла сумочку.
Он проводил ее до двери, ведущей в парк.
— Прощайте, Кароль.
— Не бойтесь, никто не увидит, что я выхожу отсюда.
— Хорошо бы, — отрезал Уилфрид.
Он быстро закрыл дверь и через щель в ставнях смотрел на Кароль, исчезающую в зарослях аллеи. «Хорошо бы», — повторил он сам себе, поднимая самолетик. Он еще два или три раза запустил его, а потом забросил в угол комнаты. Посмотрел на отпечаток губной помады, который остался на крае чашки, потом растянулся на диване и принялся листать газету полугодичной давности. Он пробежал глазами результаты баскетбольного матча с неожиданным для себя интересом, поскольку всегда был равнодушен к этой игре. Понемногу тишина стала настолько гнетущей, что ему захотелось кричать. Он-то рассчитывал, что хоть Кароль наполнит этот дом живыми звуками. Ее шаги, скрип дверей — единственное, чем она могла принести пользу. Он встал, подошел к проигрывателю и, убавив громкость, завел пластинку Чарли Паркера. Паркер. Он тоже умер. Его музыка обвивалась вокруг тела, как плющ. Уилфрид, немного успокоившись, снова взял в руки газету и углубился в кроссворд. Вскоре он застрял на неразрешимом вопросе: «По вертикали. Водится в степи. Из восьми букв». С тоской он подумал, что, если бы все прошло благополучно, то завтрашним утром он уже ехал бы к морю. Что подумает Сильвия, когда в назначенное время он не появится, Сильвия, которой он дал прозвище по названию голландской сигаретной марки, крошечная пантера? Эта мысль была неприятна. Постоянно какие-нибудь фокусы, чтобы испортить отпуск? Он нисколько не любил деревню. А обстоятельства пригвоздили его к ней, как Христа. Да еще под глухой крышей, за закрытыми ставнями и задернутыми шторами. «Это происходит именно со мной». А его сын? Что он скажет с высоты своего беспощадного двенадцатилетнего возраста? «Мой отец? Он скрывался с одной женщиной и убил своего лучшего друга. Вот чем он занимался во время своего отпуска. А твой отец, он что делал?» Уилфрид вскочил на ноги. «О, нет, это невозможно, это неправда!» Он снова сел за стол и придвинул лист бумаги.