Страница 30 из 56
Белый голубь сел на подоконник.
В соседней комнате семейство разбирало вещи с шумом мусорщиков, роющихся в помойке.
Голубь покосился круглым глазом, взлетел и больше уже никогда не возвращался. Он слишком много видел. Он был так стар. Он улетел умирать в одну из башен Нотр-Дам.
— Ты должен в понедельник уехать на Алье, — сказала Симона. — Ты ужасно выглядишь, ужасно! Ты никогда не был толстым, но я уверена, судя по твоему осунувшемуся лицу, что ты похудел килограммов на пять. Я читала в «Мари-Клэр», что нет ничего вреднее для организма, чем провести август в Париже.
Чтобы его оставили в относительном покое, он заявил, что он ослаб, выдохся, Симона забеспокоилась, и это подпортило ее радость от встречи с мужем.
Жильбер и Фернан, приступившие к дележке — преимущественно неравной — своих ракушек, ссорились. Вероника сидела около окна, выходящего во двор, сложив руки на коленях, казалось, очень заинтересованная колебаниями телевизионной антенны на доме напротив, отрешившаяся от этого шумного мира, безразличная к судьбе своих пластинок, которые братья раскидали в столовой.
Симона тронула Анри за локоть и прошептала:
— Я тебе сейчас все расскажу. Глупая история. Ну как же все это может быть глупо в таком возрасте! Глупо! Она завела на пляже любовную интрижку с восемнадцатилетним дурачком. И, конечно же: «Я его люблю, если я больше его не увижу, я умру». К счастью, он из Бордо. Они слишком далеко друг от друга, чтобы видеться.
Плантэн подошел к дочери и тоже стал смотреть на антенну напротив.
Воспользовавшись тем, что остальные члены семьи разошлись, он сказал очень тихо, старательно избегая взгляда Вероники:
— Скажи ему, чтобы он тебе писал. Каждый день. На адрес Гогая. Я его предупрежу.
Он проскользнул на кухню, а дочь изумленно смотрела вслед.
Было без пятнадцати восемь.
Жоржина на улице о’Зурс подцепила невероятно прыщавого араба.
Пьяненький Помпиду крепко держался за край стойки и беседовал сам с собой; подобно каким-то волшебным птицам, бились в его голове совершенно безумные мысли. Он никогда не пойдет на завод, в мастерскую, в контору, в магазин, никогда. Никогда не будет пользоваться социальным обеспечением, никогда не будет ждать своего литра благодеяний от Комитета по семейным пособиям.
Однажды вечером он исчезнет, как белый голубь.
Розенбаум пил анисовую настойку за встречу с Сивадюссом и Битуйу, вернувшимися днем: первый, загоревший, из Ляванду, второй — красный и шелушащийся в тех местах, где не был красным, — с Альп.
— Когда Ритон смывается отсюда?
— Я думаю, в понедельник. У него ужасно усталый вид.
— Вкалывать в августе в Париже — это не сахар. Нужно сыграть партишку завтра до его отъезда… В Ляванду была отличная погода! Что касается солнца — нет ничего лучше, чем Средиземное море!
— Послушайте его! Старина, я в Бриансоне за месяц не видел ни одной дождевой капли!
— Я ничего и не говорю! Но на побережье, извини меня, можно посмотреть не только на небо. Там есть еще задницы.
Битуйу раздраженно допил свой бокал.
— Знаем мы эти задницы с побережья. Консьержки или колбасницы с сиськами, обтянутыми махрушкой.
Розенбаум налил всем еще по одной.
Было восемь часов.
Гогай вошел в квартиру Плантэна.
— Его нет?
— Сейчас он прилег в своей комнате, — вздохнула Симона. — Он очень устал. Париж в августе — это убийственно. Я его больше не узнаю. Он ничего не говорит. Он очень странный. Хорошо, что в понедельник он уезжает. Зайдите к нему.
Шторы в комнате Анри были задернуты, он, положив подбородок на руки, лежал в заполнившем все полумраке.
— Это ты, Гогай?
— Да, Рике.
— Садись.
Гогай сел рядом с ним на стул.
— Она уехала? — осмелился наконец тихонько спросить Гогай после долгого молчания.
— Да.
— Какая все-таки глупая штука — жизнь.
— Да, это глупо. И нечего жаловаться на это.
— Ты думаешь, она вернется?
— Я отвечу тебе в следующем году.
— Слушай, Рике…
— Да, Улисс?
— Когда тебе будет слишком тяжело, не нужно держать все это в себе. Поднимись тогда ко мне ненадолго. Иногда это помогает.
— Ты очень мил, Улисс. Я воспользуюсь твоим предложением.
— Можно будет выпить по стаканчику.
— Ты прав…
Гогай подумал, что завтра он еще раз сделает ставки на скачках за Плантэна, поскольку его приятель пока не способен на это. Подумал также, что, если он, Гогай, что-нибудь выиграет, он будет кричать повсюду, что выиграл Плантэн. Плантэну, конечно, на это наплевать, но это будет хоть маленьким утешением.
— Что это за тарабарская книга лежит на ночном столике? — спросила Симона.
— Я решил учить английский, — равнодушно ответил Анри. — В «Самаре», где много туристов, он может пригодиться.
— Мсье Дюмулэн будет доволен тобой.
— О, да, конечно.
Вдруг одно слово вонзилось ему прямо в голову, слово, нечаянно произнесенное маленьким Фернаном:
— Кстати, а сколько у краба лап? (по-французски слово «лапа» звучит как «пат»). Сколько пат? восемь пат, шесть пат или четыре пат?
Плантэн побледнел и заорал:
— Замолчи! Замолчи!
Все посмотрели на него с недоумением. Он действительно нуждался в отдыхе. Анри пробормотал:
— Извините. Я очень нервный.
Он встретился взглядом с Вероникой и прочел в ее глазах нежность, которая чрезвычайно тронула его. Чтобы скрыть свое волнение, он буркнул:
— Эта старая помоечница гремела бы еще сильнее, переставляя свои бачки!
Был тот вечерний час, когда, следуя незыблемому распорядку, мамаша Пампин выстраивала в ряд помойные бачки, как будто для вручения наград.
— Тише! — перепугалась Симона. — Она может услышать!
— Мне плевать! Пусть сдохнет!
В ту же самую секунду во дворе поднялся необычный гвалт. Почти сразу же вслед за этим раздался пронзительный визг мадам Флук:
— Мадам Пампин! Мадам Пампин!
Плантэн бросился к окну, все остальные последовали его примеру. Передняя часть тела мамаши Пампин была полностью погружена в помойный бак. Ее руки висели вдоль бачка. Мсье Флук, появившийся во дворе в брюках и майке, извлек консьержку из этого недостойного сосуда.
Лицо старухи было вымазано ярко-красным соком гнилых помидоров.
Подоспел и мсье Сниф. Мужчины склонились над телом.
Растерянный, Анри затаил дыхание.
Наконец мсье Сниф выпрямился и сказал, обращаясь к двум десяткам любопытных лиц, теснившихся у окон:
— Она умерла.
— О! — в унисон произнесли жильцы.
— Сердечный приступ, — прокомментировал мсье Флук, полный сознания своей значимости. — У бедной женщины остановилось сердце.
Плантэн немного отступил от окна, чтобы никто не видел его улыбку. Он и не надеялся, что будет улыбаться уже так скоро. «Остановка сердца. У нее, у которой и сердца-то не было…»
Он оставил возбужденную толпу во дворе за обсуждением похоронной темы, прошел в свою комнату и посмотрел на крыши. Все кошки квартала вопили, празднуя смерть своей мучительницы. Все голуби — за исключением белого, который улетел, чтобы соединиться с Пат во времени и в пространстве, — целовались на своих жердочках. Завтра Плантэн будет бросать им зерно — мешки зерна, килограммы зерна. Смерть мамаши Пампин — к добру. Отныне, после того как она долго отравляла воздух, она будет загрязнять только землю. Волна радости захлестнула Плантэна, получившего наконец-то персональное, новое доказательство существования Бога. Поскольку Бог в конце концов решил существовать, в один из дней Пат вернется — со своим красным платьем, белокурыми волосами, прекрасными серыми глазами. Пат вернется, и все внутри него пело песню триумфа, приветствуя это возвращение. Это чудо. Это безумное счастье.
За его спиной расстроенная Симона бормотала:
— Бедная женщина! Когда мы вернулись, только что, она мне сказала: «Напомните мне завтра, что я должна с вами поговорить». Я никогда не узнаю, что она хотела мне сказать!..