Страница 24 из 56
Пат вздохнула, провела пальцем по губам Анри, оделась и вышла.
Когда она вернулась, он все еще спал. Более того, он храпел. Она «родилась там, где можно было услышать колокола Бау», на окраине Лондона, росла на улице и прекрасно умела свистеть в два пальца. Он перестал храпеть, но не проснулся.
Тогда она выложила на стол содержимое пакетов, принесенных из единственной еще открытой бакалеи в районе Оперы — апельсины, холодного цыпленка, два йогурта, поставила бутылку божоле.
Она чуть было не наступила на букет цветов, который во время схватки завалился за занавеску. Тронутая вниманием, которое она считала навсегда потерянным для себя, Пат поставила эти пионы в вазу. Был полдень.
В час она подошла к Анри и тихонько стала дуть ему в рот. Долго. Так долго и приятно, что он проснулся и вскочил:
— Я спал! Пат! Я спал!
— Да, Анри.
Он чуть было не стукнул себя по затылку, но вовремя вспомнил, что эту задачу уже выполнил другой человек.
— Не нужно было позволять мне спать! Это ужасно! Который час?
— Час дня.
Он застонал, расстроенный:
— Пат! Пат! Это кошмар! Я потерял два часа, два часа, которые мог провести с вами…
Он никак не мог понять, как много, напротив, он выиграл, пока спал здесь перед ней, слабый и покинутый. Хотя женщины милостивы к победителям, нежность свою они сохраняют для побежденных.
Он запрыгал по полу:
— Пойдемте обедать! Быстрее! Все закроется!
Она отодвинулась от стола.
— Мы пообедаем здесь, если хотите.
Он улыбнулся широкой детской улыбкой и стал почти таким же привлекательным, как десантник. Для тех женщин, которые любят десантников, разумеется.
— Правда, Пат?
Он прошел в ванную комнату, чтобы вымыть руки и умыться и еще потому, что его охватило глупое, абсурдное, идиотское желание плакать.
У него было очень странное лицо — с красным носом и светло-синим подбородком.
Ели руками. У Анри, как у большинства рыбаков, был с собой нож, и он смог открыть вино. Вино… Пат была чудесная, и она смеялась, смеялась, когда выпила два бокала, и у нее закружилась голова. В какое-то мгновение она посмотрела Анри прямо в глаза, перестала смеяться и прошептала:
— Я хотела бы увидеть ваши картины, Анри.
Он перестал дышать.
— Когда хотите, Пат…
— Сегодня вечером.
— Сегодня вечером?..
— Если вы так хотите…
Она заговорила о другом, но в первый раз он уже больше не слушал ее.
Он слышал, как падает красное платье, которое она надела сегодня, платье их встречи. Падает для него. Падает у него дома. Падает, наконец-то открывая ему все то, что мучило его по ночам и не осмеливалось подступать к нему, как только наступал день.
— Пейте, вы не пьете.
— Нет, Пат… Да, Пат!
Как только они закончили свою трапезу в честь помолвки, он, глупый, как все мужчины, попытался обнять ее.
Она молча отстранилась, посмотрела на него с упреком, в ее глазах так хорошо читалось: «Не порти все это. Подожди до вечера. Он в конце концов наступит», что стыд его постепенно исчез.
— Куда мы пойдем сегодня? — спросила она, понимая, что ему не нужно дольше оставаться в этой комнате, где хорошо, даже слишком хорошо пахнет мелиссой.
Он ответил без колебаний:
— Я хотел бы пойти с вами на набережную Межисри.
— А где эта набережная?
— На ней я встретил вас.
— Неделю назад?
— Да, сегодня ровно неделя.
— Мы пойдем туда, Анри.
Держась за руки, не торопясь, не задавая вопросов, они проделали в обратном направлении тот путь, который в прошлую субботу привел их от Межисри к отелю «Мольер». За это время они прошли и другой путь — более трудный, усеянный сотнями пропастей, которых нужно было избежать. Для свадебного путешествия совсем не обязательно совершать кругосветное путешествие или ехать в Венецию. Они провели свое по пяти или шести округам Парижа.
На Каррузели он ее поцеловал, перед домом 22 по улице Бон она поцеловала его.
Он поцеловал ее еще раз в Сен-Жермен-де-Пре, на том месте, где он победил черного Голиафа, которого, впрочем, теперь здесь не было.
Она поцеловала его еще раз в Люксембургском саду, где вот уже много веков бродят парижские влюбленные. Они вновь увидели Пантеон, куда так до сих пор и не перенесли прах императора.
Выпили чая на террасе на бульваре Сем-Мишель. Было 15 августа, солнце садилось в 19.05. Время, которое обычно бежало так быстро рядом с ней, теперь текло с раздражающей медлительностью кофе из кофеварки.
Анри с огромным трудом подавлял нетерпение, недостойное джентльмена. Избавившись от нерешительности — самого первого очарования сентиментального приключения, он спешил ко второму — мгновению печали и света, где облекаются плотью стихи. Он спешил, но стрелки часов не следовали за ним в его торопливости. Потому что стрелки тоже женского рода.
На бульваре дю Пале день наконец-то угас.
Они поцеловались на набережной Межисри именно на том месте, где самая милая англичанка в мире подошла к самому обыкновенному среднему французу. С того вечера Сена не изменилась. Впрочем, она не менялась с того времени, как в нее бултыхнулся завязанный в мешок Буридан, и по-прежнему текла, принимая другие умершие Любови, под мостом Мирабо.
Яростное солнце в конце концов залило огнем Дворец правосудия, затем, немного успокоившись, призвало ко сну воробьев Вер-Галана.
За спиной Пат и Анри остался этот великолепный вид Парижа, который ни в коем случае не нужно смешивать с тем, что изображается на цветных почтовых открытках.
По улице Понт-Неф они вошли на цветочный базар Центрального рынка. Местные торговцы и торговки не обладали прелестью своего товара. Более жадные, чем продавцы на барахолке, и более грубые, чем старые почтальоны, они сразу же считали жмотом или, хуже того, нищим любого колеблющегося перед ценами, достигавшими стоимости бифштекса. В этих руках цветы должны были бы уже сто раз увянуть. Но у цветов совсем нет самолюбия, им неважно, что их покупают, как девушек.
Анри хотелось много цветов, чтобы усыпать ими комнату. Тем хуже, завтра он одолжит у Гогая еще несколько купюр!
Его руки и руки Пат были полны гвоздик, лилий, роз, флоксов, настурций.
Окруженные каскадом запахов, они дошли до переулка.
В глубине души Анри вновь почувствовал беспокойство, которое обычно примешивается к радости обладания женщиной. Но он испытывал совсем иной страх, неизмеримо менее благородный — столкнуться с восседающей на своем коврике мамашей Пампин, блестящей, как пьянчуга-утопленник двухнедельной свежести. Он вздохнул с облегчением. Мамаша Пампин покинула свою комнату в этот день, 15 августа, чтобы нанести визит своей кузине Стефани — консьержке дома 14.
Это было великое событие для Плантэна — Пат на его лестнице. Пат — слишком белокурая, в облаке цветов, как фея Перро, которую он, повернув ключ в двери, впустил в супружескую квартиру, тщательно прибираемую им каждый день с тех пор, как он ждал этого мгновения.
Она, наверное, была взволнована, но, поскольку прежде всего была британкой, прекрасно владела собой. Она изучала этот «типичный французский интерьер» с любопытством, улыбаясь и не обращая внимания на очевидное волнение Анри.
Он разбросал цветы по комнате — на кровать, на другую мебель, пока Пат с интересом рассматривала одну за другой картины Мартэна Ролланда.
— У вас есть талант, — решила она.
— Из чего вы это заключили? Вы же мне сказали, что ничего не понимаете в живописи.
— Это правда. Но у вас есть индивидуальность. Я это знала. У вас есть талант, я чувствую его здесь (она дотронулась до своего сердца). Талант — это не голова. Анри, я говорю… глу…?
— Глупости?
— Да, глупости?
— Нет.
Она положила свою сумочку на комод, точно на то же место, куда Симона всегда кладет свою. Еще раз взглянула на картины, и Плантэн посчитал себя обязанным сказать о них, неважно — что:
— В этой полностью доминирует (словечко Мартэна Ролланда) красный цвет. Для меня красный — это любовь. Красный цвет губ. Красная кровь.