Страница 9 из 123
В условиях внешней и внутренней войны якобинское правительство пошло на самые крайние меры. Еще до прихода к власти монтаньяры добились казни короля: в январе 1793 Людовик XVI был гильотинирован в Париже на площади Революции, ныне площади Согласия. По аграрному законодательству якобинцев крестьянам передавались общинные и эмигрантские земли для раздела; полностью без всякого выкупа уничтожались все феодальные права и привилегии. В сентябре 1793 правительство установило всеобщий максимум — верхнюю границу цен на продукты потребления и заработную плату рабочих. Максимум отвечал чаяниям бедноты; однако он был весьма выгоден и крупным торговцам, сказочно богатевшим на оптовых поставках, ибо разорял их конкурентов — мелких лавочников.
Якобинцы продолжали наступление на католическую церковь и ввели республиканский календарь. В 1793 была принята конституция, декларировавшая всеобщее избирательное право, однако реализация этого принципа была отложена до лучших времен из-за критического положения республики. Якобинская диктатура, успешно использовавшая инициативу социальных низов, продемонстрировала полное отрицание либеральных принципов. Промышленное производство и сельское хозяйство, финансы и торговля, общественные празднества и частная жизнь граждан — все подвергалось строгой регламентации. Однако это не приостановило дальнейшего углубления экономического и социального кризиса. В сентябре 1793 Конвент «поставил террор на повестку дня».
Высший орган исполнительной власти Якобинской диктатуры — Комитет общественного спасения — разослал своих представителей по всем департаментам, наделив их чрезвычайными полномочиями. Начав с тех, кто надеялся воскресить старый порядок или просто напоминал о нем, якобинский террор не пощадил и знаменитых революционеров. Сосредоточение власти в руках Робеспьера сопровождалось полной изоляцией, вызванной массовыми казнями. Решающая победа генерала Ж. Б. Журдана при Флерюсе (Бельгия) над австрийцами дала гарантии неприкосновенности новой собственности, задачи Якобинской диктатуры были исчерпаны и необходимость в ней отпала. Переворот 27-28 июля (9 термидора) 1794 отправил Робеспьера и его ближайших сподвижников под нож гильотины.
В сентябре 1794 впервые в истории Франции был принят декрет об отделении церкви от государства. Не прекращались конфискации и распродажи эмигрантских имуществ. Летом 1795 республиканская армия генерала Л. Гоша разгромила силы мятежников — шуанов и роялистов, высадившихся с английских кораблей на полуострове Киберон (Бретань). В октябре 1795 республиканские войска Наполеона Бонапарта подавили роялистский мятеж в Париже. Однако в политике сменявшихся у власти группировок (термидорианцы, Директория) все больший размах приобретала борьба с народными массами. Были подавлены народные восстания в Париже. Широкомасштабная внешняя агрессия — Наполеоновские войны в Италии, Египте и т. д.— защищала термидорианскую Францию и от угрозы реставрации старого порядка, и от нового подъема революционного движения. Революция завершилась 9 ноября (18 брюмера) 1799 установлением «твердой власти» — диктатуры Наполеона.
***
Весть о призыве офицеров к армии сильно смутила Перовского. Он объяснился с главнокомандующим и, для устройства своих дел, выпросил у него на несколько дней отсрочку. За неделю перед тем он заехал на Никитский бульвар, к Тропинину. Приятели, посидев в комнате, вышли на бульвар. Между ними тогда произошел следующий разговор.
—— Итак, Наполеон против нас? — спросил Тропинин.
— Да, друг мой, но надеюсь, воины все-таки не будет, — ответил несколько нерешительно Перовский.
— Как так?
— Очень просто. О ней болтают только наши вечные шаркуны, эти «неглиже с отвагой», как их зовет здешний главнокомандующий. Но не пройдет и месяца, все эти слухи, увидишь, замолкнут.
— Из-за чего, однако, эта тревога, сбор у границы такой массы войск?
— Меры предосторожности, вот и все.
— Нет, милый! — возразил Тропинин. — Твой кумир разгадан, наконец; его, очевидно, ждут у нас... Поневоле вспомнишь о нем стих Дмитриева: «Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там!» Сегодня в Дрездене, завтра, того и гляди, очутится на Немане или Двине, а то и ближе.
— Не верю я этому, воля твоя, — возразил Перовский, ходя с приятелем по бульвару. — Наполеон — не предатель. Не надо было его дразнить и посылать к нему в наши представители таких пошлых, а подчас и тупых людей. Ну, можно ли? Выбрали в послы подозрительного, желчного Куракина! А главное, эти мелкие уколы, постоянные вызовы, это заигрыванье с его врагом, Англией... Дошли, наконец, до того, что удалили от трона и сослали, как преступника, как изменника, единственного государственного человека, Сперанского, а за что? За его открытое предпочтение судебникам Ярослава и царя Алексея, — гениального кодекса того, кто разогнал кровавый конвент и дал Европе истинную свободу и мудрый новый строй.
— Старая песня! Хороша свобода! — убийство, без суда, своего соперника, Ангиенского герцога! — возразил Тропинин. — Ты дождешься со своим божеством того, что оно, побывав везде, кроме нас, и в Риме, и в Вене, и в Берлине, явится, наконец, и в наши столицы и отдаст на поругание своим солдатам мою жену, твою невесту, — если бы такая была у тебя, — наших сестер.
— Послушай, Илья, — вспыхнув, резко перебил Перовский, — все простительно дамской болтовне и трусости; но ты, извини меня, — умный, образованный и следящий за жизнью человек. Как не стыдно тебе? Ну, зачем Наполеону нужны мы, мы — дикая и, — увы! — полускифская орда?
— Однако же, дружище, в этой орде твое мировое светило усиленно искало чести быть родичем царей.
— Да послушай, наконец, обсуди! — спокойнее, точно прощая другу и как бы у него же прося помощи в сомнениях, продолжал Базиль, — дело ясное, как день. Великий человек ходил к пирамидам и иероглифам Египта, к мраморам и Рафаэлям Италии, это совершенно понятно... А у нас? Чего ему нужно?.. Вяземских пряников, что ли, смоленской морошки, да ярославских лык? Или наших балетчиц? Нет, Илья, можешь быть вполне спокоен за твоих танцовщиц. Не нам жалкою рогатиной грозить архистратигу королей и вождю народов половины Европы. Недаром он предлагал Александру разделить с ним мир пополам! И он, гений-творец, скажу открыто, имел на это право…
— О, да! И не одного Александра он этим манил, — возразил Тропинин, — он тоже великодушно уступал и Богу, в надписи на предложенной медали: «Небо для тебя, земля — моя». Стыдись, стыдись!..
Перовский колебался, нить возражений ускользала от него.
— Ты повторяешь о нем басни наемных немецких памфлетистов, — сказал он, замедлясь на бульварной дорожке, залитой полным месяцем: — Наполеон... да ты знаешь ли? — Пройдут века, тысячелетия, его слава не умрет. Это — олицетворение чести, правды и добра. Его сердце — сердце ребенка. Виноват ли он, что его толкают на битвы, в ад сражений? Он — поклонник тишины, сумерек, таких же лунных ночей, как вот эта; любит поэмы Оссиана, меланхолическую музыку Паэзиелло, с ея медлительными, сладкими, таинственными звуками. Знаешь ли, — и я не раз тебе, это говорил, — он в школе еще забивался в углы, читал тайком рыцарские романы, плакал над «Матильдой» крестовых походов и мечтал о даровании миру вечного покоя и тишины.