Страница 58 из 123
Филипп-Поль Сегюр
***
Десятый Польский гусарский полк вошел в город первым, за ним — прусские уланы, затем вюртембергские конные егеря, к которым принадлежал и я. За нами шли четыре французских гусарских и егерских полка нашей дивизии; шла с нами также и конная артиллерия; дальше следовали другие дивизии.
Напряженное внимание к грядущим событиям, мысль, что мы после стольких страданий, лишений и трудов дожили до этого дня, что мы в числе первых вошли в эти любопытные стены, — все это заставляло нас забыть о прошлом.
Всякий более или менее был охвачен гордостью победителя, а где ее не было, там всегда находился офицер или старый вояка, умевший проникновенными словами объяснить величие места и момента.
Нашей дивизии отдан был строжайший приказ, чтобы никто, под страхом неминуемой смертной казни, не смел слезть с коня или выезжать из строя. Нам, врачам, этот приказ внушен был с такой же настойчивостью, как и войскам, и мы охотно ему повиновались.
Пока мы ехали по улице до реки Москвы, не было видно ни одной обывательской души. Мост был разобран, мы поехали вброд; пушки ушли в воду до оси, а лошади — до колен. По ту сторону реки мы встретили несколько человек, стоявших у окон и дверей, но они, казалось, были не особенно любопытны. Дальше попадались прекрасные здания, каменные и деревянные, на балконах иногда виднелись мужчины и дамы.
Наши офицеры приветливо отдавали честь; им отвечали столь же вежливо; но все-таки мы видели еще очень мало жителей, а около дворцов все стояли люди, имевшие вид прислуги.
Медленно, с постоянными поворотами продвигались мы по улицам, в которых наше внимание привлекало множество церквей с их столь для нас чуждой архитектурой, особенно многочисленностью башен и внешним их убранством, а также прекрасные дворцы и окружавшие их сады. Мы проехали через рынок; его деревянные лавки были открыты, товары, разбросанные в беспорядке, валялись и на улице.
Мюрат проезжал взад и вперед по нашим рядам, был очень серьезен и деятелен, и глядел даже туда, куда не успевал попасть сам. Он шел во главе нас, когда мы, идя между большими старыми зданиями, добрались до арсенала. Арсенал был открыт, и всякого рода люди, в большинстве, по-видимому, мужики, выносили оттуда оружие, некоторые старались пробраться внутрь. На улице и на площади, где мы теперь остановились, валялось множество всякого оружия, разного вида, по большей части нового.
В воротах арсенала возникла перебранка адъютантов короля с выносившими оружие. Несколько адъютантов въехало внутрь здания, перебранка стала очень громкой. Тем временем было замечено, что на площади позади арсенала собралось много народу, шумного и беспокойного. Все это заставило короля придвинуть ко входу на площадь наши пушки и дать залп. Трех выстрелов оказалось достаточно, чтобы толпа с невероятною поспешностью рассеялась по всем направлениям.
Г. Роос
***
В расстоянии ста сажень ехали перед ним два эскадрона конной гвардии. Свита маршалов и других чиновников, окружавших Наполеона, была весьма многочисленна.
Первые и единственные лица, которые видел на большой улице Наполеон, были у окна Арбатской аптеки, содержатель оной со своей семьей и раненый французский генерал, накануне к ним поставленный постоем. Подъехав ближе, Наполеон посмотрел на них весьма злобно, окинул быстро глазами весь дом и, взглянув опять на бывших у окна, продолжал путь. Он сидел на маленькой арабской лошади, в сором сюртуке, в простой треугольной шляпе, без всякого знака отличия.
Таким образом победитель Москвы доехал до Боровицких ворот, не увидя ни единого почти жителя. Негодование написано было на всех чертах наполеонова лица. Он не брал даже на себя труда скрывать то, что происходило в душе его. Однако, сойдя с лошади и посмотря на кремлевские стены, он сказал с насмешкой: «Вот эти гордые стены!»
С. Селивановский
В Москве в 1812 году, накануне нашествия Наполеона, числилось 251131 человек.
***
Путь наш шел мимо богатых дач, окруженных тенистыми садами. Тысячи куполов и колоколен отражали лучи ярко блиставшего солнца. Зрелище это было так ново, что можно было вообразить себя в Азии. Как ни радовала нас мысль, что наконец-то прекратятся паши бедствия вступлением в Москву, а какое-то тревожное чувство отравляло эту радость.
Едва прошли мы городские ворота, как навстречу нам на дрожках подкатил лазаретный чиновник, который имел поручение вести нас в шереметевский госпиталь, назначенный для императорской гвардии. Мы последовали за этим офицером по длинным улицам, обстроенным красивыми домами. Наконец, вышли на большую площадь, где находится шереметевская больница: прекрасное строение с колоннами, скорее похожее на дворец. Военные врачи госпиталя тотчас же вышли принять нас.
На ту пору барон Ларрей прислал за мной офицера, который и повел меня в Кремль. На внутренней площади этой крепости, перед арсеналом, император только что кончил смотр войскам. Войска уже прошли, но Наполеон еще оставался на месте, окруженный генералами и штабом. Заметив в группе офицеров барона Ларрея, я слез с лошади и подошел к нему. Выслушав мой рапорт о состоянии раненых, он выразил мне свое удовольствие и тотчас же пошел доложить императору. Я видел, как барон вступил в круг офицеров, стоявших в виду императора...
Барон Ларрей передал мне одобрительные слова императора и затем пригласил меня к себе обедать.
Барон помещался в прекрасном доме, очевидно, знатного человека, в богато меблированных покоях. Кроме меня, приглашены еще два линейных полковника и комендант гвардейской артиллерии. Стол уже был накрыт.
Обед, которым нас угостил барон, был отличный, далеко не бивачный. Я не понимал, откуда достали столько разной провизии. Вин было много и между ними и шампанское. Давно я не обедал так вкусно. К ночи я воротился в шереметевский госпиталь, где мне отвели великолепную квартиру.
На другое утро, когда я, проснувшись, увидел себя на богатом диване, в светлой комнате с большими окнами и картинами на стенах, я не верил, что нахожусь в Москве, что... сев на лошадь в Париже, я проехал на пей около трех тысяч верст и слез с нее уже в столице России, в этом священном городе Русской империи.
После зрелища жалких городов, обстроенных деревянными домами и с немощеными улицами, в грязи которых вязли ноги, приятен был вид красивых домов, дворцов, церквей, площадей и чистых вымощенных улиц. Когда я прошелся по улицам Москвы, я нашел, что она не походит ни на один из европейских городов. Архитектура зданий представляла смесь всевозможных стилей: татарского, китайского, индийского, византийского, греческого, итальянского, готического. Улицы широкие, прямые, чистые, хорошо вымощенные. В центре города было много садов. Во многих домах окна были из цельного стекла. Бесчисленное множество церквей представляли из себя группы колоколен, башен, башенок, куполов самых пестрых цветов и самых разнообразных форм, красиво рисовавшихся на горизонте. Подле богатых домов вельмож странно было видеть деревянные невзрачные домишки, жилища их крепостных слуг. Такого рода контраст не встретишь в других европейских городах.
Де-ла-Флиз
Французские историки о Ф. В. Ростопчине:
«В своих патриотических памфлетах против Франции, в своей переписке, в своих воспоминаниях, он является одним из наиболее проникнутых французской культурой русских людей, находившихся в то же время под сильнейшим влиянием предрассудков, враждебных Франции. Он выдавал себя за ярого русского человека старого закала, заклятого врага французских мод, идей, парикмахеров и наставников. Обстоятельства заставили царя назначить Ростопчина московским главнокомандующим. С этой минуты Ростопчин пустил в ход все средства, чтобы воодушевить вверенное его управлению населений на борьбу с врагом; он выдумывал разные истории про патриотов-крестьян, распускал слухи о чудесах, издавал бюллетени о победах над французами, снискивал расположение народной массы и духовенства показным благочестием, устраивал крестные ходы с «чудотворными» иконами, приблизил к себе Глинку и других патриотических писателей. Он организовал сыск, свирепствовал против русских, заподозренных в либеральных или «иллюминатских» идеях, против распространителей слухов, благоприятных Наполеону; приказал окатывать болтунов водой и давать им слабительное, наказывать розгами иностранцев, хваливших Наполеона; велел зарубить саблями одного русского, виновного в том же преступлении, сослал в Нижний Новгород 40 французов и немцев, среди которых был и актер Думерг, оставивший описание этого тягостного путешествия.