Страница 52 из 123
...У них подмосковная, Щербинки, в 25 верстах от заставы: мы кое-как доплелись туда благополучно.
По дороге кто едет в карете, кто верхом, кто ребятишек в тележке за собой тащит. Тут корову ведут, тут козел рвется из рук, клетки с курами привязаны на повозках. Везут большой чан на тройке, и в чану-то народ сидит, оттуда выглядывает, кто один пробирается, кто целой семьей идет, ребятишки за мать держатся, сами ревут, что не поспевают, али проголодались и есть просят.
Рассказ дворовой женщины о двенадцатом годе
Жители уходят из Москвы
31-го числа этого месяца получена была моим отцом от Обрескова записка: «Москву сдают неприятелю без боя. Ростопчин и я уезжаем покуда во Владимир, а там, что Бог велит! Покуда это еще для всех секрет, убирайтесь и вы поскорее!» Тотчас же было решено собираться и выезжать как можно скорее. Уезжать, — но куда и какой дорогой? Нечего и говорить куда, — в Михайловское, а ехать на Серпухов, что было всего прямее, но оказалось затруднительным: эта дорога просто была запружена ратниками, войском и их обозами, следовавшими в Москву, потому что распоряжений о их приостановке еще не было, а равно и экипажами и обозами московских обывателей, едущих из Москвы...
Довольно покойно доехали мы в первый день нашей дороги (2 сент.) на ночлег в Белопесоцкую слободу. На другой день, когда мы подъезжали к мосту, по большой каширской дороге стали попадаться нам всевозможные курьезные экипажи, заложенные еще курьезнее, напр., тележка с одной коровой, которая была как-то к ней пристегнута и ее везла, или какия-нибудь допотопные дрожки, запряженный парой, т. е. в одну лошадь и корова на пристяжку; куча народу на телегах или подле телег, наполненных без каких-либо сундуков разными пожитками; в этой толпе многие были полураздеты в рубищах, другие одеты во весь свой туалет; у одного мужчины на голове был платок и в руках какая-то шляпка; на женщине — мужская шинель или байковый сюртук, — одним словом, кто в чем и как попало, лишь бы вывезти с собою все, что можно было забрать, лишь бы не оставлять ничего в добычу злодеям. О неизбежном вступлении врага в столицу в эти два дня в народе уже узнали. Около моста через Оку и по всему его протяжению до выезда в город Каширу шли нам навстречу иные толпы, — вновь набранные ратники каширского ополчения, в повой их форме русского покроя, в фуражках, на которых красовался медный крест и надпись: «За веру и царя». Их провожали семьи, за ними следовали телеги с провиантом и другой разной поклажей. На мосту было тесно, и мы тащились медленно; сначала на нас косились; один молодой парень навеселе, взглянув сурово на наш поезд, назвал нас беглецами, к нему пристали прочие, и мы имели неприятность проехать это длинное пространство почти под угрозами бранивших пас изменниками и предателями. Я еще и теперь помню чувство страха и вместе негодования, которое тогда мной овладело; батюшка сидел в коляске, понурив голову и не произнося ни одного слова.
Избегая главного серпуховского тракта, мы объехали и Тулу и следовали почти проселочной дорогой на город Венев. Весь сентябрь 1812 года был сухой и необыкновенно теплый, что, как известно и по истории, обмануло неприятеля нашим климатом и задержало его в Москве; оттого и нам эта почти проселочная дорога не представляла никаких обычных препятствий. 3 сентября приехали мы на ночлег в Венев, с трудом отыскали постоялый дом и расположились провести ночь в экипаже; меня уложили в карете, но вдруг среди ночи разбудили: передо мной в открытых дверях стоял В. А. Никольский. Я очень ему обрадовался, вышел из экипажа и увидел огромное, длинное зарево прямо к северу: Москва уже горела и так сильно, что зарево видели мы все в Веневе, на расстоянии 150 верст.
Дальнейший наш путь до самого Михайловского через Богородицк и Ефремов не стал бы задерживать меня в моих воспоминаниях, если бы одно случившееся с нами происшествие не стоило краткого указания. Мы остановились на кормежку и обед довольно рано в селе Никитском, не доезжая 40 верст до Ефремова; большое это село и теперь принадлежит одному из графов Бобринских. Где-то еще по дороге из Сальникова присоединился к нам московский обыватель, вольноотпущенный наш,
Барышев, приглашенный на все время бегства своего из Москвы поселиться у нас в Михайловском с женой и семейством. Он сказал отцу, что, проходя около сельской церкви, увидел толпу крестьян и каких-то подозрительных людей в немецком платье, что-то громко проповедовавших со своих телег собравшемуся около них народу. Отец поручил ему привести либо вотчинного старосту, либо сотского, и вот батюшка, Барышев и я с ними и с Никольским, в сопровождении старосты и сотского пошли к этой толпе. Оказалось, что какой-то краснобай говорит крестьянам, чтобы они Бонапарта не пугались, что он идет на Россию затем, чтобы освободить крестьян, дать им волю и уничтожить, помещиков. Услышав такие речи, отец мой и с ним вместе Барышев и Никольский стащили свободолюбивого оратора с телеги, отдали его под караул сотскому, а старосте приказали приготовить две тройки и нарядить надежных подводчиков. Как скоро все это было исполнено без малейшего сопротивления, говоруна крепко связали по рукам и по ногам и сейчас отправили в Тулу с письмом от отца к тамошнему губернатору Богданову, которому было сказано, что отправляемый под стражей к его превосходительству возмущал народ против государя, правительства и помещиков, и что отправляющий его, мой отец, нашел необходимым поступить с возмутителем на основании прокламации главнокомандующего гр. Ростопчина, который вменил в обязанность каждому гражданину задерживать людей неблагонамеренных, соблазняющих чернь к бунту, и представить их прямо к высшему начальству. Лучшие из крестьян и те, которые были постарше, благодарили всех нас за содействие; отправленный был крепостной человек и поверенный туль-ского откупщика Безобразова; как с ним поступили, не знаю. Мы доехали и поселились в Михайловском вместе с семейством Барышевых, узнав дорогой от обогнавшаго нас полицейского чиновника, что французы вступили в Москву и зажгли ее с разных сторон.
Д. Свербеев
КВАРТИРМЕЙСТЕР – офицер, ведавший в походе установлением маршрута, размещением отряда на стоянке и обеспечением продовольствием.
В семь часов утра, 2 сентября, поднялся мой брат, а в восемь был уже за Покровской заставой. Ужасом наполнилось сердце его, когда проезжал он по опустевшим бесконечным улицам Москвы, мимо высоких зданий, коих жители, казалось, все вымерли: ни лица, ни голоса человеческого. На пути из края в край обширнейшего города встретил он всего человек семь или восемь общипанных, оборванных, с подозрительными фигурами, которые как будто еще прятались, зловещий тени, которые быстро исчезали. Но, приближаясь к заставе, для всех уже открытой, толпы людей становились все гуще и гуще; проехав же ее, с трудом мог он подвигаться вперед посреди сплошной массы удаляющихся. Беспорядок, в котором остаток народонаселения московского спешил из нее, являл картину, единственную в своем роде, ужасную, и вместе с тем несколько карикатурную. Там виден был поп, надевший одну на другую все ризы и державший в руках узел с церковной утварью, сосудами и прочим; там четвероместную, тяжелую карету тащили две лошади, тогда как в иные дрожки впряжено было пять или шесть; там в тележке, которые еще и поныне в большом употреблении между средним состоянием, сидела достаточная мещанка или купчиха, в парчовом наряде и в жемчугах, во всем, чего не успела уложить; конные, пешие валили кругом; гнали коров, овец; собаки в великом множестве следовали за всеобщим побегом, и печальный их вой, чуя горе, сливался с мычанием, с блеянием, со ржанием других животных. Шаг за шагом в продолжение нескольких часов проехав таким образом верст пятнадцать, брат мой решил остановиться, опасаясь, что далее не найдет убежища по бесчисленности спутников. Немногие последовали его примеру; более боязливые весь день и часть ночи продолжали печальное свое шествие. Ночью сделалось почти светло: огненный столб поднялся над Москвою, когда загорелись в ней винные или водочные магазины. Как ни привык мой брат к зрелищам разрушения, никоторое так сильно его не поразило.