Крестная мать

— Ну, что будем с ним делать, Татьяна Николаевна? — спросил Петушок, кивком головы, не поворачиваясь, показал на лежащего у верстака Бородкина. — В прорубь его? Как Башметова? Водохранилище, вон, рядом…

— Нет, — Татьяна покачала головой. — Бизону этому не прощу, сама с ним поговорю, а этого… Пусть лежит. Поехали, Игорь.

«Кадиллак» фыркнул глушителем, умчался в ночь, а «козел» сделал свое дело. Вспыхнул сначала промасленный старый ватник, потек из нагревшейся канистры бензин, и в две минуты огонь охватил весь гараж.

Выскочила из дома мать Сергея, закричала на всю улицу, заламывая руки, призывая соседей на помощь. Улица в миг поднялась, соседи побежали к дому Бородкиных, кто с чем — с ведрами, лопатами, баграми. Один из молодых, отчаянных мужиков сунулся было спасать Серегу, да где там! Горел бензин, промасленное тряпье, кузов «жигуленка», покрышки, мотоцикл и весь хлам, который натаскал в гараж запасливый хозяин и который похоронил его в жарком ненасытном пламени.

— Пьяный он, не иначе! — кричал, прыгая у ворот, тот самый мужичок, что кидался спасать Серегу. — Лежит у верстака, бутылка какая-то рядом… Попробуй, сунься!

Кто-то побежал звонить пожарным, кто-то разворачивал длинный огородный шланг, тянул его через окно…

Подоспевшим пожарным едва-едва удалось спасти дом Бородкиных, да не дать огню перекинуться на соседей.

Гараж выгорел дотла.

Глава двадцать первая

Перед премьерой «Тайной любви молодого барина» все в ТЮЗе волновались ужасно. Яркие, броские афиши, расклеенные по городу, собрали много народа, зал был переполнен. Публика в основном собралась театральная, знакомая тюзовцам: пришли молодые актеры из драмтеатра и оперного, учащиеся музыкальной школы и студенты института искусств, старшеклассники из общеобразовательных школ и учителя, журналисты и, конечно же, — спонсоры. Городецкому, Дерикоту, Аркадию Каменцеву и еще трем разодетым, мясистым дамам из коммерческих структур выделили в зале самые лучшие места — они заняли ложу в бельэтаже, слева. Отсюда (Захарьян сам проверил на репетиции) все происходящее на сцене было видно до мельчайших подробностей, не говоря уже о слуховом восприятии действа. Акустика в зале вообще считалась хорошей, но все равно были такие места, где спектакль — речь актеров и их игра — воспринимались идеально. К ним и относились директорская ложа и ложа для важных гостей.

Захарьян — озабоченный, собранный, в сером, отлично сшитом костюме, с пестрым платком на шее — сам встречал спонсоров у входа, целовал руки дамам, кланялся и провожал в ложу. Главный режиссер был сама любезность и внимание. Городецкого, когда тот появился в фойе, он взял под руку, увлек за собой, и они, не торопясь, с достоинством прогуливались среди нарядной публики, вели негромкий, понятный только им разговор.

— Как чувствует себя наша героиня? — спрашивал Антон Михайлович, кивком головы приветствуя знакомую парочку.

— По-моему, все в норме, никакого беспокойства с ее стороны или настороженности я не заметил.

— А этот… Саня-Митя?

— Он готов.

— Вы с ним пря'мо обо всем говорили?

— Конечно. Я ему все разрешил.

— Он не… из слабонервных?

— Нет, что вы, Антон Михайлович! Я думаю, парень сделает все, что требуется.

— Думаете?

— Ну… жизнь полна неожиданностей, дорогой вы мой! Одно дело, Полозова будет играть отрепетированную роль — тут я могу спросить с нее. А как она поведет себя в экстремальной ситуации, я не знаю. Но не думаю, чтобы она вскочила и убежала со сцены. Это срыв спектакля, скандал, возможное увольнение. Ей будет над чем подумать. Даже в те немногие секунды, которые останутся на размышление.

Городецкий помолчал.

— Вы, все-таки, Михаил Анатольевич, еще раз с парнем переговорите. Напомните сумму гонорара. Скажите, чтобы он не задумывался о последствиях, пусть его это не беспокоит. Все должно получиться как бы естественно — с кем на спектаклях или на съемочных площадках не случается!.. Парень должен знать одно — так надо. И сразу после спектакля он получит круглую сумму.

— Он это знает.

— Что ж, хорошо. Коньяку ему для храбрости предложите. Непосредственно перед спектаклем, или лучше перед вторым действием. Может быть, и Полозовой? Станет она пить?

— Не знаю, Антон Михайлович, если честно. Я попробую организовать. Сцена в шалаше — это, практически, конец спектакля. Там есть еще одна сцена, где Митя стреляется, легкую степень его опьянения… хм… можно будет списать на сильные эмоциональные переживания или хорошую игру. Зрители, надеюсь, все поймут правильно.

— Да, возможно, — рассеянно говорил Городецкий, с легкой ироничной улыбкой поглядывая на главного режиссера, который и сам был в прошлом неплохим актером: сейчас держал себя на публике вальяжно, с самым независимым и гордым видом. Но Антон Михайлович, как никто, знал цену этой «независимости».

Он спросил:

— А с Полозовой вы не хотите некую работу провести? Чтобы парню-то не особенно рисковать. А то она еще в милицию обратится.

— Я думал об этом, Антон Михайлович. Риск, разумеется, есть, но мы с Зайцевым все, полагаю, продумали. В конце концов, имитация с естественным концом тоже кое о чем скажет зрителю. Если она это… допустила, то, значит, и сама… понимаете?

— Понимаю.

— Вот. А говорить с ней напрямую… Боже упаси! Что вы, Антон Михайлович! Она вообще может спектакль сорвать — повернется и уйдет. Нет-нет, говорить с ней об этом нельзя.

— М-да. Кобылка с норовом. Но ее надо наказать, и мы с Феликсом Ивановичем хотим, чтобы это было сделано красиво, эффектно!.. А вот и он, собственной персоной!

Дерикот как раз входил в широкую стеклянную дверь парадного подъезда театра, начав улыбаться при виде Городецкого и Захарьяна чуть ли не с крыльца. Следом пришел и Аркадий Каменцев (он, кстати, не знал о готовящемся «сюрпризе», приятели решили пока ничего не говорить); все трое отправились в буфет, дегустировать местные напитки, а Захарьян поспешил за кулисы. До начала спектакля еще было время, и нужно, пожалуй, бросить последний хозяйский взгляд на декорации и актеров, пообщаться с Зайцевым и Марией. Исполнители главных ролей должны выходить на сцену спокойными и уверенными в себе, нужно им сказать теплое напутственное слово. Не повредит.

Михаил Анатольевич, найдя обоих в глубине сцены, уже одетых в соответствующие костюмы и загримированных, по-отечески обнял за плечи:

— Ну, дорогие мои, на вас вся надежда. Не теряйтесь ни при каких обстоятельствах, понятно? Какая бы заминка ни случилась — играйте до конца. Я понимаю: премьера, вы волнуетесь, да и я волнуюсь не меньше, поверьте. Такой смелый спектакль мы нынче зрителям преподнесем!.. Я сам полночи не спал, честное слово! Никогда такого не было.

Он внимательными и заботливыми глазами окинул лица актеров, их костюмы, поправил на Сане-Мите ворот рубахи. Предложил вдруг:

— Давайте для храбрости граммов по сто коньячку, а, ребята? У меня в кабинете есть «Белый аист».

— Ну что вы, Михаил Анатольевич! — бурно запротестовала Марийка. Саня же пошел на компромисс:

— Перед вторым действием бы, а, Марийка? Сама понимаешь, в сцене «В шалаше» мы должны чувствовать себя раскованно. Как-никак раздеваться придется.

— Нет-нёт! — по-прежнему бурно отказывалась, махала руками Марийка. — Ты как хочешь, Саня, а я — ни грамма! Да и в шалаше полумрак, ничего там видно не будет…

Давали уже третий звонок, и Захарьян, сказав: «Хорошо-хорошо, смотрите сами», — ушел, выразительно глянув на Зайцева: мол, действуй, как договорились, понял?

Первое действие спектакля прошло с большим подъемом. Катя в роли своей тезки по пьесе чувствовала себя уверенно. Она, казалось, забыла, что идет спектакль, что она на сцене, что на нее смотрят триста с лишним человек. Катя хорошо, видно, усвоила то, что говорил ей на репетициях Захарьян и литературный прототип режиссера: «…поменьше читки. Не играй, а переживай…» Михаил Анатольевич добивался от нее (как, впрочем, и от других актеров) полной внутренней свободы, и Катя, кажется, достигла этого состояния, вполне чувствовала эту свободу. К тому же ей нравился партнер. Саня волновал ее как мужчина, и она только ему, Сане (а не Мите), говорила с откровенностью и плохо скрытой чувственностью сценический все же текст: