Крестная мать

Марийка повернулась, пошла в ванную, где шумно плескались и повизгивали Яна с Катей. Анна Никитична оценивающе смотрела ей вслед.

— Да, девочка что надо, — бормотнула она себе под нос. — Персик!

Теперь она сама налила себе новую стопку, со вкусом выпила.

Вскоре девицы гуськом потянулись из ванной, чинно сели вокруг стола в зале, ждали мужчин. Анна Никитична, покачиваясь, цепляясь неверными уже руками за перила скрипучей деревянной лестницы пошла наверх, на второй этаж. Затянула приторно:

— Мальчики-и… Где вы тут? Мальчики-и… А, вот вы где. И тоже одни выпивают. Нехорошо-о. Девочки там заждались. Чистенькие, мытые. Идите вниз, мои хорошие, идите. Ухаживать за моими телочками, трахаться. Быстренько, мальчики, быстренько!

Городецкий с Феликсом переглянулись — во старуха дает! С ней не соскучишься.

Посмеиваясь, придерживая Анну Никитичну под руки, они спустились вниз, сели за стол. Городецкий взял бокал в руки.

— Дорогие наши девушки, работницы, так сказать, искусства. Как приятно смотреть на ваши молодые прекрасные лица! Такие они одухотворенные, умные! Они приятны и там, на сцене, когда вы в образе, играете своих героинь, и здесь, в простой домашней обстановке, за этим чудесно сервированным столом. И сделали это ваши руки! Спасибо вам.

— Было бы из чего сервировать, — справедливо и грубовато вставила Анна Никитична. — Правда, девоньки? Тут нам без мужчин не обойтись.

— Да, мы хотим помочь нашей культуре и помогаем ей, — продолжал Городецкий. — Мы, бизнесмены, хорошо понимаем значение искусства. Без книг, кино, театра мы просто пропадем, превратимся в животных, жующих жвачку. Этого нельзя допустить, никак нельзя! Человечество, Россия в том числе, не могут пойти вспять, утратить цивилизацию. — Он театрально повел рукою. — Еда, питье — это, конечно, необходимые вещи, но главное — дух, душа человека, его нравственный, так сказать, облик. И вы, актеры люби-мейшего в городе театра, эту нравственность в нас, зрителях, постоянно воспитываете, несете в массы высокую культуру. Вы знаете, девочки, что я не раз бывал на ваших спектаклях, знаю ваши роли и ваших героинь. Я восхищаюсь вами. На сцене вы — богини! Поверьте в искренность моих слов, к которым присоединяется и мой друг Феликс Иванович. (Дерикот в это время мотал головой в знак согласия и всемерной поддержки оратора.) Вы умеете перевоплощаться, вы умеете быть разными — загадочными, строгими, веселыми, нежными, ласковыми, остроумными… — и потому всегда желанными!

— Их бы кормили получше… — снова подала голос Анна Никитична, несколько нарушая этой приземленной репликой общий приподнятый строй за столом. Тем не менее, актерки одобрительно защебетали, нетерпеливо поглядывая на яства — есть им всем хотелось ужасно. Да и стол просто ломился от еды. Да какой еды!

Городецкий невозмутимо продолжал:

— И вот мы с моим другом имеем сейчас возможность сказать вам то, что думаем. И наше присутствие здесь, и наше скромное угощение — разве это не есть доказательство заботы молодого российского бизнеса об искусстве, о вас, артистах?.. За вас, дорогие наши служители Мельпомены! За вашу любовь и преданность театру, за вашу неувядающую юность и счастливое будущее! Помните: мы вас всегда поддержим и всегда вам поможем. Так, Феликс Иванович? Что ты молчишь? Скажи пару слов.

— Ты все сказал, молодец. Что тут добавишь? Выпьем! — Феликс стал чокаться с девочками. — У тебя, Антон, талант оратора, ты хорошо умеешь говорить, я и не подозревал.

— Да, Антон Михайлович у нас ора-а-атор, — одобрительно загудела со своего места Анна Никитична. — Он и в театре хорошо говорит, его у нас любят. Давайте, девочки, выпьем за наших спонсоров.

Все выпили, стали закусывать, разговоры за столом на некоторое время стихли. Городецкий ел вяло, не очень проголодался, исподтишка наблюдал за Марийкой, пододвигал ей блюда. Девушка торопливо и по-прежнему смущенно говорила: «Спасибо, спасибо! Я достану, сама возьму, не беспокойтесь!.. Ой, ну зачем вы, Антон Михайлович, я все это не осилю». Но он хорошо видел, что ей хотелось попробовать и того, и сего, пододвигал ей блюда. Яна с Катей вели себя раскованно, по-свойски. Ели и пили от души, сколько и чего хотелось, накладывали себе полные тарелки.

— Ешь, детонька, чего ты клюешь, как воробей? — вполголоса сказала Анна Никитична Марийке. И положила ей на тарелку румяную поджаристую ножку курицы, потом два солидных куска мяса, салат и целую гору зелени.

Марийка ахнула, замахала руками:

— Да разве можно все это съесть, Анна Никитична?!

— Не только можно, но и нужно, — с каким-то особым смыслом отвечала та, и все дружно ее поддержали. Марийка оказалась в центре внимания и настойчивой всеобщей заботы. Довольно быстро ее не только плотно накормили, но и крепко, всерьез, напоили.

…Пришла она в себя среди ночи, в груде голых переплетенных тел — мужских и женских. У самого ее лица колыхался чей-то волосатый тугой живот, чья-то нога лежала поперек ее груди, ее руку тянули к вялым мужским гениталиям, а пах жгла нестерпимо-резкая боль.

Марийка попыталась поднять голову, понять, что с ней и где она находится, но ее снова силой уложили на пол, на пушистый ковер, влили в рот коньяка.

— Кайфуй, девочка, кайфуй, — сказал знакомый мужской голос, но она никак не могла вспомнить, кому именно из мужчин этот голос принадлежал — Антону Михайловичу или тому, второму, Феликсу…

— Какая она теперь девочка! — смачно хихикнула хозяйка; ее-то сиплый голос Марийка узнала сразу и ужаснулась — неужели и Анна Никитична здесь, с ними?!

Да, хозяйка дома была рядом с нею, это ее рыхлая тяжелая нога лежала поперек груди Марийки, это ее широченный зад белел на ковре в полумраке, какой создавал дохлый, намеренно задвинутый в угол светильник.

Анна Никитична встала на четвереньки; тряся отвислыми кошелями грудей, поползла на край ковра, к низкому, уставленному вином и закусками столику. Полулежа, налила себе чего-то в фужер, выпила. Захохотала трубно, торжествующе:

— Последнюю девку в Придонске невинности лишили. Ай да спонсоры! Ай да молодцы!

Марийка в отчаянии стала оглядывать себя, провела рукою по ногам — они были в крови. Она вскочила, закричала так, что и у самой мороз по коже пошел.

— Сволочи! Сволочи! Что вы сделали?! Кто это сделал? Я вас спрашиваю, мерзавцы!

— Ну… мы все тут были… чего орешь? — Яна с трудом приподняла от ковра голову, заулыбалась незнакомо, дико. — Подумаешь, невинности лишили. Дефлорацию провели. Ха-ха-ха… Ты и сама этого хотела, забыла, что ли? И потом: знала, куда шла, не маленькая. А теперь строит из себя… Фу!

Городецкий обнял Марийку за плечи, притянул к себе.

— Успокойся, мышка, чего ты вскочила? Какие-то вопросы глупые задаешь. Кто теперь чего определит? И какие к нам претензии? Все тут делалось по согласию, все свидетели… На-ка, выпей еще да ложись… Ну!

Он увлек Марийку на ковер, голый, пузатый, совал ей, рыдающей взахлеб, рюмку с коньяком, а она, мотая головой, отбивалась как могла, все вырывалась из его цепких волосатых рук. Потом, откуда-то из темноты, появился Феликс, стал целовать ей грудь, успокаивать. Катя тряпкой вытирала ей ноги, говорила скороговоркой: «Ничего, Марийка, ничего, не ты первая… ничего!» Подползла с болтающимися своими грудями хозяйка, навалилась на Городецкого, взялась мастурбировать его, обессилевшего, мерзко пьяного, но он пихнул ее коленом так, что Анна Никитична, как колобок, откатилась в сторону, перевернувшись с боку на бок раза три.

— Вы же изнасиловали меня, сволочи! — рыдала Марийка. — Я же вас всех в тюрьму посажу!

— Всех-то за что, дура! — закричала из полумрака зала хозяйка. — Я тебя, что ли, трахала? Мужиков, вон, двое, с них и спрашивай!

— Ага, вали на серого! — психанул Дерикот. — Сама все устроила, девчонок позвала…

— Марийка, подружка моя дорогая, успокойся. Я тебе все объясню. Только не сегодня, завтра, ладно? — Катя трещала у нее над ухом как пишущая машинка. — Сегодня ничего нельзя делать, пойми! Сегодня мы все, как свиньи, пьяные. Поняла? И ты тоже пьяная. Опомнись!