Крестная мать

Теперь, наконец, разобрались и уточнили. Дороша в управлении контрразведки больше нет. А за пережитые волнения с Дорошем рассчитались парни Лукашина, то есть, его, Городецкого. Аркадий намекнул. Он, Городецкий, сказал Лукашину. Можно, наверное, обо всем теперь и забыть. Надо полагать, что у бывшего майора-диверсанта хватит все же ума не биться в стену, а жить дальше тихо и незаметно. Плетью обуха не перешибешь, это известно.

— Ну, как себя чувствует наш друг? — спросил Городецкий у Лукашина.

— Мне кажется, шеф, ребята мои неплохо поработали, дурь из головы малость выбили, — осклабился тот.

— Неплохо? — уточнил-повторил Городецкий.

— Ну… вы же сказали, что его нужно просто проучить.

— Я помню, что говорил. Просто думаю, поймет ли?

— Трудно сказать. — Лукашин пожал плечами. — Мне бы лично такого «разговора» надолго хватило, может, навсегда. Надеюсь, и Дорош образумится, поймет, что к чему. Да и что он теперь может? Бывший чекист, без должности… ха-ха-ха… Частное лицо.

— Ладно, посмотрим, — решил Городецкий. — Пусть подумает, работу поищет. В наше время это не так просто. Хотя с его квалификацией… Другое дело — кто ему теперь даст рекомендации! Сторожем куда-нибудь? Классный будет сторож, как думаешь, Лукашин? При других обстоятельствах я бы от бывшего «афганца» не отказался. Да еще с такой подготовкой. Но не понимают же люди, Лукашин, не понимают, что им добра желаешь, хочешь помочь!

Лукашин усмехнулся, розовый шрам на его узком и длинном лице изогнулся, обезобразил рот. Лукашин знал это, старался поменьше улыбаться, и оттого лицо его обычно было суровым, замкнутым. Веяло от главного охранника «Мечты» холодком, особым служебным рвением, официальностью. Подчиненные охранники, они же и телохранители шефа, Лукашина побаивались. Но Городецкому он нравился своей преданностью и прямолинейностью — с такими легче работается, не надо напрягаться, чтобы понять.

Лукашин даже теоретически идею шефа о привлечении Дороша к совместной работе не одобрил.

— Скажете тоже, Антон Михайлович! — фыркнул он с немалым и тревожным удивлением. — Козла в огород пускать. Какой из Дороша охранник? Через месяц все за решеткой окажемся.

— Ты плохо знаешь человеческую психологию, Лукашин. — Городецкий вернулся за стол, сел в высокое кожаное кресло, поворачивался в нем туда-сюда. — Из таких, как Дорош, как раз и получаются преданнейшие охранники и телохранители. Надо только помучить его, заставить отказаться от глупых убеждений. Идейная жизнь — для дураков, согласен? А кто живет попроще, приземленнее, те и счастливы. Вот ты счастлив, Лукашин?

— Конечно, Антон Михайлович! Все у меня есть. Благодаря вам. Разве бы только машину еще разок сменить.

— Ну вот. А представь: ты бы затеял со мной какую-нибудь борьбу, или, вообще, стал бы биться за дурацкую идею всеобщего социального равенства и справедливости? С красным флагом стал бы на митинги ходить, портрет вождя мирового пролетариата таскать.

— Ха-ха-ха! — забулькал каким-то неестественным смехом Лукашин, и шрам у его рта изргнулся розовым червем. — А я, между прочим, и таскал в свое время, Антон Михайлович, на демонстрации. И Ленина, и Леньку Брежнева… «Ура» кричал на площади перед обкомом.

— Приятные воспоминания, нечего сказать, — поморщился Городецкий, берясь за телефон. — Ладно, Лукашин, иди. Парням своим скажи, чтобы поосторожней были, побдительней. От Дороша всего можно ожидать. Диверсант, как-никак.

— Я думаю, это лишнее, Антон Михайлович, — возразил Лукашин. — Чего зря людей нервировать? Да и майор долго теперь будет в себя приходить. Мы хорошо поработали.

— От чекиста всего можно ожидать, — еще раз, твердо, повторил Городецкий. — Это идейный враг, понимаешь? Идейный!

Лукашин спорить больше не стал, принял послушную стойку, согласно кивнул, сытое его брюшко вяло колыхнулось. Городецкий скользнул по короткой фигуре начальника охраны довольным взглядом, барственно махнул рукой — иди, мол, свободен. И Лукашин, пятясь, вышел из кабинета.

Антон Михайлович набрал номер, сказал бодро:

— Феликс?.. Привет. Как поживаешь?.. Выходит хорошо, а заходит плохо?.. Ха-ха-ха. Знакомая вещь. На мясо больше налегай, помогает. Слушай, одна идея есть: если Дороша этого приручить со временем, а? Хороший бы цербер из него получился.

— Брось эту идею, Антон. Волка такого сколько ни корми, он все равно в лес будет смотреть. Я лично предпочитаю ягоды с другого поля. Знаешь хоть, за что спросить. А у этого в башке марксизм-ленинизм и светлая дорога в будущее для всего человечества. Ты его не перевоспитаешь, не надейся.

— Может, ты и прав, — не стал настаивать Городецкий. — Ладно, вопрос закрыт. Когда встретимся? Надо бы поразвлечься, что-то мы с тобой запустили культурные мероприятия.

— Я готов! — тут же отозвался Феликс. — Какие будут предложения?

— Тёлки на примете хорошие есть. Из актерок. Ты ведь знаешь, я в театре юного зрителя вроде как спонсор. Помогаю малость культуре. И тебя приглашаю. Пару-тройку «лимонов» отстегнешь, а потом как сыр в масле катайся. Любую бери, на выбор.

— Заманчиво. Актерок еще не трахал.

— Ну вот, готовься. Побереги себя… ха-ха-ха. Я скоро позвоню.

— Аркадия будем приглашать?

— Позвоню и ему.

Друзья обменялись еще двумя-тремя малозначащими фразами и распрощались.

«Хотел тебя пристроить, майор», — думал Городецкий о Дороше, придвигаясь вместе с креслом поближе к столу. Отчего-то эта мысль не давала ему покоя. В самом деле, как было бы приятно посадить на цепь, словно простую дворнягу, породистого и вышколенного охотничьего пса!

Глава шестая

Татьяна забеспокоилась после десяти вечера. К этому времени Алексей должен был вернуться — на дорогу до гаража и обратно на городском транспорте уходило часа полтора. Правда, она не глянула на часы, когда он поехал, но все равно прошло уже достаточно много времени. Пора бы Алексею вернуться.

В одиннадцать она не находила себе места. Стала размышлять, сидя на кухне, — что могло случиться? Допустим, спустило колесо, заглох двигатель, и муж возится с машиной на дороге. Или не открывается гаражный замок (Алексей жаловался как-то, что в мороз он плохо открывается), может быть, остановила гос-автоинспекция, сбил человека…

Почему-то последнее предположение больше всего стегануло по нервам. Татьяна живо представила себе какого-то пожилого человека, обязательно пьяного, потерявшего контроль и потому оказавшегося под колесами их «жигуленка», возмущенную толпу зевак, собравшуюся вокруг, бесстрастных и привыкших ко всему инспекторов ГАИ, Алексея — испуганно-растерянного, что-то безуспешно пытающегося объяснить этим инспекторам. Конечно, скорее всего, Алексей наехал на кого-нибудь, потому и задержался. Он ведь нынче, так же как и она, Татьяна, был не в себе, едва не столкнулся с той «Волгой», когда они выезжали с кладбища. Это она виновата, Татьяна: надо было поторопиться, уехать с кладбища засветло, пораньше. Но как уедешь, если нет сил оторваться от родного теперь холмика земли, от фотографии сына на могиле. Сама бы легла вместо него, только бы он жил, ее кровинуш-ка, ее ненаглядный, ее единственный!

В полночь Татьяна не выдержала, позвонила в милицию, в ГАИ. Дежурный на другом конце провода казенным голосом ответил:

— Никаких сведений о дорожных происшествиях за последние четыре часа не поступало. Да что вы так переживаете, гражданка? Найдется ваш муж, никуда не денется. Не иначе, в гараже сидит, водку пьет с соседями. Приедет, не волнуйтесь.

— Да он не пьет у меня, тем более по ночам в гараже, — слабо возражала Татьяна, но дежурный не стал ее больше слушать, положил трубку.

Еще через час она позвонила в «скорую», потом в морг. Алексея нигде не было.

В пять утра Татьяна стала собираться в гараж. Оделась потеплее (утро поднималось холодное, ветреное), нашла в столе Алексея запасные ключи, на всякий случай оставила на кухне, на холодильнике, записку: