Крестная мать

Изольда аж подпрыгнула на диване.

— Да ты что?! С ума сойти!

Татьяна поправила на коленях теплый халат, бережно запахнула длинные полы.

— Ой, Лиза, накажет меня Господь Бог, накажет! Такой грех!.. Я и сама себе не поверила. А потом расхрабрилась, сходила, дура старая, в консультацию. Меня там и поздравили… А ведь одну только ноченьку мы со Славой провели. Помнишь, когда я у него оставалась, он болел тогда?

— А ты ему говорила?

— Нет конечно, когда говорить! Да и сомневалась я. Теперь-то наверняка знаю. Ладно, Лиза, не будем пока об этом. Давай мужчин высвободим, да в Чечню съездим, к Хеде. Надо найти девочку, привезти сюда. Она мне дочкой стала, как же! Ванечка ей жизнь спасал, сестра она ему… А рожу если сына, снова Ваней назову, пусть Морозовым да Тягуновым не будет перевода на русской земле. А, Лиза? Как думаешь?

Татьяна с Изольдой обнялись и дружно заплакали чистыми, облегчающими душу слезами, в которых так много было намешано: боль утрат и горечь унижения, сознание женского бессилия и надежды на лучшие времена, тоска одиночества и неистребимая потребность опереться в беде на твердое мужское плечо. Ведь так много можно сделать вдвоем — Мужчине и Женщине! Только бы вот найти друг друга, только бы знать, что они, Двое, созданы друг для друга. И тогда бы удвоились силы, легче бы стало бороться, преодолевать барьеры, которые поставила всем нам новая, безжалостная, паскудная жизнь!

Восторжествуй, Любовь! Мужчины к Женщине и Женщины к Мужчине. И всех Людей во взаимоотношениях друг к другу. И победи Зло! Ведь хорошие люди, если объединятся, должны в конце концов победить плохих. Как иначе?

Проснись, Добро!

…И вот, наконец, распахнулись синие металлические двери домика КПП, и озябшие Татьяна, Ольга и Людмила вошли в тесное длинное помещение с несколькими телефонными кабинками, с окнами в них из толстого, звуконепроницаемого плексигласа. По ту сторону органического стекла — такие же телефоны, обшарпанные казенные табуреты, серые стены, контролеры-надзиратели, прохаживающиеся туда-сюда, внешне равнодушные к тому, что говорят больные-подследственные и их родственники. Им, подследственным, разрешается говорить долго, три часа. Много, конечно, можно сказать за это время, если, разумеется, есть что сказать. Но Татьяна беспокоилась, что и этих часов не хватит — так много было припасено в душе и сердце для Славы, Вячеслава Егоровича, родного теперь и единственного человека, которого она, конечно же, должна вызволить из этой жуткой тюремной больницы, окутанной колючей проволокой, увезти домой, согреть его лаской и вниманием, лечить и беречь. Вчерашние разговоры с Изольдой и новые, сегодняшние уже, слезы — удивительно! — как бы очистили ее изнутри, прибавили свежих сил. Татьяна поняла вдруг, что может и должна теперь жить другой, более осмысленной и организованной жизнью, в которой не может быть места унынию и безропотной, рабской покорности. Она отчетливо, холодным и спокойным умом поняла, что к поставленной цели нужно идти другим путем. Она, как и вся ее любимая и единственная Родина, Россия, переживала сейчас Время растерянности и наивысшего, снова испытывающего ее на прочность напряжения — тот самый Час Пик, в котором сгорели уже жизни тысяч ни в чем не повинных людей, в том числе ее мужа и сына. Но она жива, и она обязана выстоять. И победить! И Татьяна знала теперь, что не дрогнет, не простит обид и унижения, лишь вынужденно отодвинет Час Расплаты. Он — Законный, Справедливый, Неотвратимый — придет!!!

В коридор контрольно-пропускного пункта больницы, с двумя солдатами-охранниками и зевающим за окошком караульного помещения прапорщиком вошел человек в белом халате, врач, спросил женщин:

— Кто из вас Дорош?

— Я! — Людмила вскочила с табурета, будто ее ударило током; бледная, шагнула навстречу врачу, из-за плеча которого выглядывала шапочка медсестры.

— Я должен сообщить вам, Людмила Ивановна, — начал суконно, без каких-либо эмоций говорить врач, — что сегодня ночью от кровоизлияния в мозг скончался ваш муж. Травма в автомобиле оказалась смертельной, увы.

— Не-ет! Не-е-е-ет! Вы сами убили его, я знаю. Убили-и-и! — закричала, забилась в истерике Людмила, рухнула без чувств на пол, и все кинулись ее поднимать, а длинноногая и контрастно-красивая медсестра взялась делать ей уколы.

Пока Людмилу Дорош приводили в чувство, в кабинке за стеклом, по ту сторону жизни, появился Тягунов — с нашлепками лейкопластыря на лбу и правой скуле, с толсто забинтованной рукой.

Татьяна бросилась к кабинке, схватила телефонную трубку.

— Слава! Родной мой! — говорила она в страшном волнении. — Не пей никаких лекарств! Слышишь? Я прошу, умоляю тебя! Не пей!

Тягунов прижался лицом к стеклу, гладил его здоровой рукой.

— Таня! Танюша! Успокойся, пожалуйста. Ну что ты в самом деле? Да, Анатолий умер, от кровоизлияния в мозг, это правда. У него была серьезная травма черепа. Мы ведь на большой скорости врезались в столб. Если бы не этот проклятый столб… Как еще мы с Игорьком остались в живых?! А Толя сегодня ночью умер, мы с ним лежали в одной палате, все случилось на моих глазах.

— Я не верю, Слава, они убили его. Людмила права… Они и ко мне, к нам с Изольдой приходили… — Татьяна говорила теперь потише, прикрыв трубку ладонью.

— Таня, расскажи по порядку. Кто приходил, что говорил. Это очень важно, я должен знать. И, пожалуйста, возьми себя в руки.

— Хорошо… Я сейчас, Слава, сейчас, минутку. А ты пока расскажи, как там Игорек? Он не смог выйти, да? Или его не выпустили? Почему он не пришел?

— У него сломаны обе ноги, Таня, скажи Ольге. Да я и сам потом скажу ей. Держится он молодцом, молчит. На колясках сюда, на встречи, не возят. Может быть, Ольге разрешат посетить его в палате, не знаю. Но, вряд ли.

— Слава, подожди, я позову Ольгу.

Какое-то время Ольга держалась нормально, но под конец разговора с Тягуновым расплакалась, попросила передать сыну пакет с едой и пожелание «вести себя по-мужски». Вернула трубку Татьяне.

— Слава, зачем вы стреляли по вертолету? — сразу спросила Татьяна. — Ничего бы не случилось.

— У Андрея, видимо, нервы не выдержали. Мы и ахнуть не успели, как он выпустил очередь. Глупо, конечно, было стрелять… Мы же видели, понимали, что вертолет над нами появился не случайно. Но Андрей… я не могу объяснить, Таня!.. Да ладно, что теперь? Расскажи про разговор, кто приходил?

Татьяна коротко, точно передала суть беседы, которая состоялась с Каменцевым и Дерикотом.

Вячеслав Егорович долго молчал.

— Ты права, Таня. Нам с Игорем нужно отсюда выбраться. И как можно скорее. Придется, видно, отступить. Они, действительно, победили.

— Слава, родной мой! Скажи все, что они хотят! Они выпустят, они обещали. Им ведь это тоже выгодно. Сейчас ничего нельзя сделать, я это понимаю, вижу. Уж я голову ломала-ломала… Душа разрывается на куски… ну хоть об стенку бейся! У них власть! У них!

— Да и я не мальчик, тоже кое-что понимаю, — хмыкнул Тягунов.

— Слава, тебе нужно вырваться отсюда, вернуться домой! — почти рыдала Татьяна. — Сделай все возможное и невозможное. Ради нас двоих. Мы ждем тебя!

— Кто это «мы»? Вы с Изольдой, что ли? — робкий и недоуменный огонек засветился в глазах видавшего виды майора милиции. Лицо его, измученное переживаниями, помолодело, разгладилось.

— Ну… не только мы с Изольдой. Понимаешь?.. Ладно, вернешься, я все расскажу.

— Понимаю! — вдруг крикнул Тягунов.

Минуты две он смотрел на нее молча, а она вглядывалась в любимое лицо. Наверное, они могли бы так сидеть целую вечность. Но молчать и думать их обоих обязывало теперь не столько короткое, как миг, прошлое, сколько неизмеримо ответственное в естественном своем проявлении Будущее.

— Ты знаешь, у меня ведь не было детей, — признался Тягунов. — А мне всегда так хотелось иметь сына. Димку!

— Почему же Димку? — возразила Татьяна. — А если будет Ванечка?

— Хорошо, пусть будет Ванечка. Как ты захочешь, Танюша. Но ты теперь… как-то поосторожней надо, а? Ходить там и прочее.