Страница 24 из 34
Капрал согласился. Мы сорвали пломбы и начали перетаскивать ящики в сани канатной дороги. Капрал и его два солдата помогали нам. Во время работы капрал высказал мне недоумение по поводу того, что ему не было позволено связаться с командиром. Он был баварец и служил в зенитной батарее, которая охраняла лыжные Части, Проходившие здесь обучение.
- Сани могли вместить только половину ящиков. Загрузив их, я вместе с капралом пошел доложить капитану Штельбену. Капрал снова начал настаивать, чтобы ему было позволено связаться с командиром. Капитан очень разозлился и грозил отдать капрала под военный трибунал за неподчинение приказу гестапо. Тут я заметил, что мы управимся и без капрала. Тогда капитан Штельбен согласился пойти вместе с капралом к его командиру. Он приказал мне отправиться с санями наверх, а одного из моих людей оставить охранять остальной груз. Так я и сделал.
В конце трассы подъемной канатной дороги находилось небольшое здание, похожее на бетонированный блиндаж: это было машинное отделение подъемной дороги. Вокруг были отрыты окопы для зенитки и прислуги. Едва мы успели разгрузить сани, как в машинной раздался телефонный звонок. Я поднял трубку. Звонил капитан Штельбен. Он приказал прислать за ним сани, а ящики подтащить на край самого глубокого окопа. Отправив сани, я приказал своим людям перетащить ящики. От трассы канатной дороги туда была протоптана тропа, круто идущая вверх. На ней было очень скользко. Людям приходилось трудно. Они открыто выражали свое недовольство, так как до того они были уверены, что мы направляемся на родину.
Мы не успели перетащить все ящики, когда появился капитан. Он был недоволен нашей медлительностью и все время поглядывал на часы. Он был очень встревожен. Но солдаты ворчали даже в его присутствии, и он обвинил меня, что я их распустил.
Когда все ящики были установлены на краю окопа, капитан приказал мне:
— Отведите ваших людей в машинное помещение, капрал. Я хочу с ними поговорить.
Я и оба моих солдата встали в углу машинной, где было попросторнее. Я нервничал так же, как и мои люди. На этой стадии войны дисциплина в армии упала, но мы все еще боялись гестапо.
Вошёл капитан и закрыл за собой дверь. Лицо у него дергалось, и я обратил внимание, что его мундир запачкан кровью. Левая рука тоже была в крови. Я подумал, что он упал и поранил руку. Он был возбужден и нервно сжимал ремень автомата, который висел у него на груди.
— Один ящик разбит, и часть золота похищена, — сказал он. — Я обыщу всех по очереди. Кругом!
Мы отупело повернулись лицом к бетонной стене.
Почему-то я обернулся и увидел в руках капитана автомат. В тот же миг он начал стрелять. Я подпрыгнул к электрической лампочке, которая была ввернута в стену как раз над моей головой, и кулаком разбил ее. При этом я споткнулся обо что-то и упал. В помещении стало совершенно темно. Оно наполнилось едким дымом, гулко продолжала звучать автоматная очередь. Я был почти оглушен.
Темноту прорезал луч карманного фонарика. Я лежал не шевелясь. Из-за зубчатого колеса мне было видно, как капитан подошел к стене и принялся осматривать лежавших там солдат, которых он застрелил. В одной руке у него был фонарь, в другой автомат. Дверь была близко от меня. Ползком я добрался до нее. Когда я открыл дверь, капитан обернулся и выстрелил. Пуля попала мне в плечо. Я все же выполз наружу и вдруг куда-то провалился. Я катился вверх тормашками по крутому склону и застрял в глубоком сугробе. Оказывается, я катился по санной трассе.
С трудом выбравшись из сугроба, я спрятался среди деревьев. Вскоре я услышал скрип полозьев. Это спускался капитан Штельбен. Тела двух убитых солдат лежали поперек саней. Через несколько минут внизу раздались выстрелы. Когда все стихло, я вернулся к трассе канатной дороги, но кто-то поднимался на санях наверх, й я снова спрятался. Сани прошли довольно близко от меня, и я узнал капитана.
Тогда я направился вниз. Там я нашел капрала, того самого, который отводил капитана к своему командиру. Он лежал ничком. Снег под его головой побурел от крови. У него была штыковая рана в горло. Немного поодаль лежали четыре солдата. Один из них был удушен. Трое других застрелены.
Я не знал, как быть. Боялся, что мне никто не поверит. Перевязал рану. К счастью, кость не была задета. Мне повезло, меня захватили в машину, которая направлялась в Италию. Так я попал в Триест, а оттуда на фелюге в Корфу. Затем, переодевшись в гражданское платье, на шхуне я добрался до Салоник, где в 1941 году стояла наша часть и где я знал людей, которые могли мне помочь.
Подписываясь под этими показаниями, я клянусь, что все вышеизложенное является правдивым отчетом того, что произошло. Это первое заявление, которое я сделал по поводу случившегося.
Ганс Хольц.
Салоники 9/Х—1945 г.».
Инглез аккуратно сложил листки и протянул Керамикосу.
— Никак не ожидал прочесть об этом, — сказал он. — Я подозревал нечто подобное, но у меня не было никаких данных. Штельбен на допросах показывал, что по дороге их остановили какие-то взбунтовавшиеся солдаты. В перестрелке все его люди, в том числе вестовой, который служил ему верой и правдой шесть лет, были убиты, а ему самому удалось бежать, и на рассвете он добрался до отеля «Тре Крочи». Там он встретил командира зенитной батареи и все ему рассказал. Затем он добрался с оставшимися девятнадцатью ящиками до Инсбрука, где сделал такое же заявление в гестапо.
— Да, я слышал об этом, — сказал Керамикос. — Один из моих людей видел это. Гестапо арестовало его?
— Нет. В это самое время начались беспорядки, и его срочно направили в Италию усмирять коммунистические бунты в больших городах. Я допрашивал его, когда он был арестован, но мне так и не удалось сбить его с первоначальной версии. — Инглез посмотрел на Керамикоса и спросил: — А почему вы показали мне заявление Хольца?
— А вы считаете, что из этого заявления вы узнаете, где спрятано золото?
— Он убил солдат около четырех часов ночи. Явился в отель «Тре Крочи» в семь тридцать утра. Следовательно, в его распоряжении было около трех часов, в течение которых он должен был схоронить убитых им людей и упрятать двадцать один ящик с золотом. Он не мог успеть перетащить ящики в другой тайник.
Керамикос пожал плечами.
— Возможно, вы правы, — сказал он.
— Зачем же вы показали мне заявление Хольца?
— Потому, что, друг мой, заявление Хольца может подсказать только, где золото было, а не где оно есть. Не забывайте, что Штельбен некоторое время владел этим домом и в его услужении были двое немцев. Они пробыли здесь больше двух недель, пока их не арестовали.
— Они были здесь одни?
— Да. Альдо и его жена были отпущены в отпуск на месяц.
— Странно, что эти двое немцев оказались убитыми во время мятежа в Реджина Чели.
Керамикос улыбнулся.
— Да, — сказал он. — Это было кому-то на руку. Но кому?
Тут нас перебила Карла.
— Что вы там шепчетесь? Секреты?
— Никаких секретов от вас, Карла, — галантно отозвался Инглез. — Мы просто гадаем о том, что сделал ваш маленький Гейндрих с телами немецких солдат, которых он здесь убил.
— Что вы имеете в виду?
— Не делайте вида, будто вам ничего неизвестно. Где он похоронил их и золото?
— Откуда мне знать? — Она нервно теребила пальцами пуговицу на своей красной кофте.
— Разве вы не были здесь, когда два немецких солдата работали на Гейндриха? — спросил Инглез.
— Нет. Я была в Венеции.
— Значит, он вам не доверял? — с кривой усмешкой спросил Керамикос.
Она не ответила.
Инглез обернулся к Вальдини, который незаметно подошел к нам, и спросил:
— А где были вы в это время?
— Я тоже был в Венеции, — ответил сицилиец. Он смотрел на Карлу. Гадкая ухмылка играла на его лице.
— Ты же был в Кортино, — удивленно произнесла она.