Страница 7 из 9
новые краски, которые под ультрафиолетовыми лучами могут люминесцировать иначе, чем старые.
На мысль об ультрафиолетовых лучах навела меня сотрудница Литературного музея Татьяна
Алексеевна Тургенева, внучатая племянница И. С. Тургенева.
Зашел я в музей. Татьяна Алексеевна спрашивает:
— А вы не думали обратиться с вашим портретом в криминалистическую лабораторию? Это
лаборатория Института права Академии наук, и находится она рядом с нами, на улице Фрунзе, десять.
Вообще говоря, там расследуют улики преступлений, но вот я недавно носила к ним одну книгу с
зачеркнутой надписью: предполагалось, что эта надпись сделана рукой Ломоносова. И знаете, никто
не мог разобрать, что там написано, и рентген ничего не помог, а в этой лаборатории надпись
сфотографировали под ультрафиолетовыми лучами и прочли. И выяснили, что это не Ломоносов! Я
присутствовала, когда ее просвечивали, и уверилась, что ультрафиолетовые лучи — просто чудо
какое-то! Все видно как на ладошке...
В тот же день мы с Татьяной Алексеевной, взяв портрет, отправились на улицу Фрунзе.
Когда в Институте права мы развернули портрет перед сотрудниками лаборатории и объяснили, в
чем дело, все оживились, начали задавать вопросы, внимательно вглядываться в Лермонтова. Это
понятно: каждому хочется знать, каков он был в жизни, дополнить новой чертой его облик. Поэтому
все так охотно, с готовностью, от души вызываются помочь, когда речь идет о новом портрете
Лермонтова.
В комнате, куда привели нас, портрет положили на столик с укрепленной над ним лампой вроде
кварцевой, какие бывают в госпиталях и в больницах. Но через ее светофильтры проходят одни
только ультрафиолетовые лучи.
Задвинули плотные шторы, включили рубильник. Портрет засветился, словно в лиловом тумане.
Краски потухли, исчезли тени, и вижу: уже не произведение искусства лежит предо мною, а грубо
размалеванный холст. Бьют в глаза изъяны и шероховатости грунта. Проступили незаметные раньше
трещины, царапины, след от удара гвоздем, рваная рана, зашитая Слоевым...
— Это вам не рентген, — замечает Татьяна Алексеевна шепотом.
— Вижу, — отвечаю я ей.
— А полосы видите под шинелью?
— Вижу.
— Под сюртуком и впрямь что-то просвечивает, — говорит Татьяна Алексеевна вполголоса.
— По-моему, не просвечивает.
— Вы слепой! Неужели не видите? Пониже воротника безусловно просвечивает.
— Нет, не просвечивает.
— Да ну вас! — Татьяна Алексеевна сердится. — Неужели же вам не кажется, что там нарисован
другой мундир?
— К сожалению, не кажется.
— Мне уже тоже не кажется! — со вздохом соглашается Татьяна Алексеевна.
Работники лаборатории разглядывают каждый сантиметр холста, поворачивают портрет, делятся
мнениями.
— Как ни жаль, — говорят, — а существенных изменений или каких-нибудь незаметных для глаза
надписей на полотне этим способом обнаружить не удается, и мундира там тоже нету. Видны только
какие-то небольшие поправки.
— Ничего у него там нет, — соглашается Татьяна Алексеевна и с гордостью добавляет: —
Предупреждала я вас, что все будет видно как на ладошке! Прямо замечательные лучи!
А криминалисты смеются:
— Есть еще инфракрасные...
ГЛАЗА ХУДОЖНИКА
Написанное карандашом письмо при помощи инфракрасных лучей можно прочесть, не раскрывая
конверта. Это потому, что бумага для инфракрасных лучей полупрозрачна. А сквозь карандаш они не
проходят. Документ, залитый кровью или чернилами, в свете инфракрасных лучей читается
совершенно свободно, потому что лучи проходят сквозь кровь и чернила и натыкаются на
типографскую краску. Благодаря этому свойству самые ловкие махинации — подделки, подчистки,
поправки на деловых бумагах, на облигациях, в денежных ведомостях — инфракрасные лучи, можно
сказать, видят почти насквозь.
Если бы в составе красок, которыми написан портрет, оказались краски, не прозрачные для
инфракрасных лучей, то тайна мундира была бы раскрыта.
Портрет сфотографировали в инфракрасных лучах и с лицевой стороны и с обратной, но и этим
способом ничего невидимого так и не увидели.
Не оправдались мои расчеты! А между тем, кажется мне, способ доказать, что это лермонтовский
портрет, один: обнаружить у него другой мундир под этим мундиром.
«Э, — думаю, — лучи лучами, а это — искусство. Здесь нужен живой человек. Посоветуюсь с
Кориным. Это художник замечательного таланта, тончайшего вкуса, глаз у него острый. Поможет!»
Позвонил ему, попросил зайти в Литературный музей.
Встретились. Привел его к портрету.
Вот, — говорю, — Павел Дмитриевич, хочу услышать ваше мнение: может ли тут оказаться под
мундиром другой мундир или нет? пи рентген, ни ультрафиолетовые лучи, ни лучи инфракрасные
ничего не показывают.
— А что вы хотите узнать? — тихим голосом и неторопливо спрашивает Корин.
— Хочу установить, кто изображен на портрете.
— Так, мне кажется, это довольно ясно: Лермонтов, очевидно?
— Позвольте, как вы узнали?
— По лицу узнаю: похож! А по-вашему, кто это?
— И по-моему, тоже Лермонтов.
— Так в чем же дело?
— Дело в том, что у меня нет доказательств.
— Как же нет! Главное доказательство — сходство.
— Но ведь сходство — не документ!
— Так вы же не спрашиваете документы у своих знакомых, прежде чем поздороваться с ними, —
так узнаёте! — улыбается Корин.
— Верно! Но согласитесь, Павел Дмитриевич, — отвечаю, — сходство можно оспаривать. Есть
люди, которые с вами и со мной не согласны. Считают, что не похож.
— Как же так — не похож? — недоумевает Корин. — Овал, пропорции, черты лица —
лермонтовские. Писано с натуры. В хорошей манере. В тридцатых годах. Мастер безусловно очень
умелый. А почему, собственно, вас интересует, есть ли другой мундир?
— Да этот мундир не подходит.
— Ах, вот что! Понятно! Но, к сожалению, вмешательства чужой кисти здесь нет, — озабоченно
говорит Корин. — Снизу кое-где видны мелкие авторские поправочки. И все. Расчищать портрет
незачем. Вы его только испортите.
— Что же вы посоветуете?
— Поищите другой способ утвердиться в вашей точке зрения. Такой способ, мне кажется, должен
существовать. Идите от лица, от сходства. У меня лично оно сомнений не вызывает.
ВТОРАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ
В то время, когда я еще жил в Ленинграде и работал в Пушкинском доме, сдружился я с Павлом
Павловичем Щеголевым. Его уже нет, к несчастью. Он умер еще в тридцать шестом году.
Это был молодой профессор, очень талантливый историк, человек великолепно образованный,
острый.
У него я познакомился с его другом — известным юристом, профессором Ленинградского
университета Яковом Ивановичем Давидовичем, большим знатоком трудового законодательства.
Сидя в кабинете у Щеголева, я не раз бывал свидетелем необыкновенной игры двух друзей. Яков
Иванович еще в передней, еще потирает руки с мороза, а Пал Палыч уже посылает ему свой первый
вопрос:
— Не скажете ли вы, дорогой Яков Иванович, какого цвета были выпушки на обшлагах колета
лейб-гвардии Кирасирского ее величества полка?
— Простите, Пал Палыч, это детский вопросик, — снисходительно усмехается Яков Иванович,
входя в комнату и раскланиваясь. — Что выпушки в Кирасирском полку были светло-синие, известно
буквально каждому. А вас, в свою очередь, дорогой Пал Палыч, я попрошу назвать цвет ментика
Павлоградского гусарского полка, в котором служил Николай Ростов.
— Зеленый, — отвечает ему Пал Палыч. — А султаны в лейб-гвардии Финляндском?
— Черные!
— Ответьте мне, дорогой Яков Иванович, — снова обращается к нему Пал Палыч, — в каком году
сформирован Литовский лейб-гвардии полк?
— Если мне не изменяет память, в тысяча восемьсот одиннадцатом.