Страница 22 из 120
– Да, во время войны замучились. Бывало, праздник
подойдет – водки нет. И ходят все, ровно потеряли что.
Матерного слова, бывало, за все святки не услышишь.
– Вот это так праздник.
– Это что там – мертвые были.
– Эх, когда заводы громили... Вот попили... в слободке, как
дорвались до чанов со спиртом, так и пили, покамест смерть не
пришла.
– Вот это смерть... в сказке только рассказывать.
– Да... бывало, по деревне пойдешь, словно вымерла вся: без
памяти лежит.
– Свободы настоящей нет. Эх,– сказал кто-то, вздохнув.–
Ведь это сколько даром хлеба-то пропадает – на этот налог
обирают. Ведь ежели бы он целиком-то оставался, тут бы как с
осени котел вмазал, ребят в дело запряг и лежи, прохлаждайся.
А то вот праздник подходит, а мы, как басурмане...
– Наоборот все пошло,– сказал кто-то,– прежде под праздник
люди были пьяные, коровы трезвые, а теперь люди трезвые,
коровые пьяные...
Кузнец только молча плюнул. Потом, немного погодя, сказал:
– Бутылки на две выжрала, анафема.
81
– А какую водку стали было гнать. Прежде, бывало, пьешь,–
мать пресвятая богородица, за что ж ты наказала, и гарью какой-
то и дегтем от нее воняет, после головы не подымешь. А теперь
только навострились, а они со своими неделями. Да аппараты
еще отбирают. Значит, опять на стену лезть.
– Нешто они об этом думают? Им одна только забота – дело
развалить.
– Да нешто без водки можно? Не говоря уж о том, что душа
требует, а и дела без нее никакого не сделаешь: заявление какое
подать, в волость идти,– что ж, ты и явишься с пустыми руками?
Председатель молча курил и, сплевывая, всё поглядывал на
бугор.
– Верно, верно,– отозвались дружные голоса.
– Я вот лошадям своим пачпорт опоздал выправить. Им уж
давно совершеннолетие вышло, а они у меня без прописки
сидели. Думал, засудят. А привез три бутылочки...
– Ежели где председатель хороший, понимающий попадется,
там жить еще можно.
– А главное дело, все равно это ни к чему: раз природой
устроено, тут мудри не мудри, все то ж на то ж сойдет.
– Это верно... прошлый год всю рожь на водку перегнали,
сами не жрамши на одной мякине сидели, а к празднику у
кажного полное обзаведение, и на первый же день праздника так
насвистались, что как колчушки лежали.
– Как же можно... народ-то православный, слава тебе
господи, лбы еще не разучились крестить, особливо, где
председатель понимающий...
Председатель докурил папироску и, оглянувшись на бугор,
сказал:
– Скрылся...
Все повернулись к нему и замерли.
– По случаю праздника... принимая во внимание местные
нужды и обстоятельства населения... объявляю заводы...
открытыми. Но ухо держи востро. Ежели в эту неделю кого
замечу, спуску не дам.
– А как же дым-то? – сказал кто-то сзади.
– Дым куда хочешь девай, и ребят пьяных по улице не
распускать, а то так-то какой-нибудь нагрянет, а они у вас лыка
не вяжут.
– Слушайся председателя,– сказал секретарь.
82
Достойный человек
На собрании в чайной обсуждался новый, непривычный
вопрос: о выборном начале в приходе.
Старый священник умер, и по новому порядку приехал вчера
кандидат служить пробную обедню, чтобы затем, получивши
одобрение прихожан, ехать утверждаться к архиерею.
Все сидели на лавках, на окнах и толковали.
– Теперь хорошо,– сказал Федор, снявши и рассматривая
свою шапку,– выбирай любого. А то прежде поставят, бывало,
какого-нибудь щупленького да безголосого – и майся с ним
целый век.
– Да, уж это последнее дело, если у священника ни голосу,
ни виду настоящего нет,– сказал Прохор Степаныч, любивший
читать Апостол и петь на клиросе, для чего всегда надевал
железные очки, хотя все знал наизусть.
– А что ж с ним, щуплым-то, делать? – сказал кто-то.
– Прежде в попы вся шушель лезла, а теперь подожди. А то,
пожалуй, много их..
– Да, теперь уж не проскочут.
– Поглазастей анхирея будем.
– А как же.
– И потом, хоть то сказать, разве можно, чтобы архиерей
всякого понимал. Шут его разберет, достоин он или нет.
– А ну их и совсем к черту,– сказал вдруг солдат Андрюшка,
сняв шапку и ударив ею по подоконнику,– не надо нам их вовсе.
Все на него оглянулись.
– Сдурел, что ли? – сказал, поглядев на него несколько
времени стороной, Прохор Степаныч. Он было завернул полу и
полез в карман за кисетом, но, услышав замечание Андрюшки,
так и остался с отвернутой полой и засунутой в карман рукой.
– Вот они все такие-то,– сказали старики.– Им леригии не
нужно.
– А что ж...
– Вы так-то скоро скажете, что и церкви не надо.
– А что ж...
– Дураки, ослы непонимающие, и больше ничего,– сказал
Прохор Степаныч и, достав кисет, стал с обиженным видом
свертывать папироску.
– Доперли!
83
– Еще дальше допрем. Ты бормочешь, а сам не знаешь что.
Да я от этой твоей церкви за всю жизнь одной красненькой не
пользовался. Да и все – только и знали, что туда носили. Ты-то
много попользовался, что за нее так стоишь? – сказал
Андрюшка, уже обращаясь к Софрону.
– Чем же оттуда попользуешься?
– То-то, а кричишь.
– Вот это так подставил,– сказал чей-то голос сзади.
Все оглянулись и замолчали, переглядываясь.
– А сами переплатили немало,– сказал опять чей-то голос.
Все еще больше притихли.
– Я рублей с тыщу переплатил,– сказал голос Ивана
Никитича от печки.
Все оглянулись к печке.
– А впрочем,– сказал Андрюшка, вставая,– свобода
вероисповедания, обсуждайте тут, что хотите, лишние деньги,
знать, завелись.
Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к двери. За ним
ушли и все молодые.
– Сорвали собрание...– сказал чей-то голос с таким
выражением, с каким на войне говорят, «отрезали».
Несколько пожилых тоже было подались к двери.
Вдруг Прохор Степаныч, сунув кисет в голенище, встал и с
решительным видом проговорил:
– Предлагаю собранию исключить ушедших, как бы они
были неправославные, потому что они забыли о душе.
Все с облегчением вздохнули. Собравшиеся было
прошмыгнуть в дверь поспешно хлынули назад и окружили
говорившего.
– Правильно.
– Продолжается.
– Значит, о попе?
– Слава тебе, господи, приход-то не из одних басурманов
состоит,– есть которые и о душе помнят. Достойный человек
всегда себе место найдет. Если человек представительный и с
голосом.
– С голосом – конечно... А вот щупленьким-то теперь всем
беда,– сказал Федор, покачав головой.
– В Рожнове был такой,– сказал Прохор Степаныч, вынимая
кисет из-за голенища и усаживаясь на окно,– человек смирный,
тихий, душевный, а не дал бог голосу... и худ. Десять лет с ним
84
бились. Наконец видят – мочи нет больше, говорят: уходи
подобру. А на его место уж просился один. Человек, нужно
сказать, непутевый, но голосище – труба архангельская. Как
рявкнет, в ушах больно.
– Вот это здорово,– сказали голоса с разных концов.
– Аршин двух с половиной росту,– продолжал Прохор
Степаныч,– пузо, и волос волнистый всю спину покрывает.
– Да... вот такого бы.
– Достойный священник,– станет служить на Пасху, скажем,
так торжества этого одного не оберешься.
– Где ж там.
– Все-таки старый-то упросил было рожновских оставить
его.
– Упросил? – сказали с сожалением голоса.
– Да. Но случись у тамошнего купца похороны, пригласил он
двух попов для собора да этого борова горластого. Как вышел
он...
Все затаили дыхание.
– Как вышел он,– повторил Прохор Степаныч,– с Евангелием