Страница 11 из 120
хорошо.
– Что ж так сидеть-то, может быть, яблочка моченого
принести? – сказала Варя, которая никогда не могла сидеть с
гостями без еды.
Профессор отказался от моченых яблок.
– Ты для деревни надел бы что-нибудь попроще, а то
смотреть на тебя жалко,– сказал Николай, посмотрев на
воротнички и манжеты брата.– У нас, милый, тут никто не
увидит.
– Зачем же, я всегда так хожу.
– Всегда? Господи! – удивилась Варя.– Вот мука-то.
– Да,– сказал Николай,– каждый день одеваться да
чиститься,– это с тоски помрешь. Это ты, должно быть, за
границей захватил.
– Право, мне не приходило в голову, откуда я это захватил.
35
– Нет, это оттуда,– сказал Николай и стал смотреть куда-то в
сторону. Потом повернулся к брату и сказал: – И сколько ты,
милый, исколесил на своем веку?
– Да, я много путешествовал. В прошлом году был в Италии.
– В Италии! – сказала Варя.
– Потом во Франции, в Англии.
– В Англии! – сказала Варя.– Господи!
– И как тебе это не надоело? – сказал Николай.
– Он вот не любит,– подтвердила Варя.– Мы как к отцу на
именины поедем на три дня, так он по дому скучает, ужас!
– Отчего же надоест? Посмотреть, как живут другие люди...
– Ну, чего нам на других смотреть!
– Как чего? Разве не интересно вообще узнать что-нибудь
новое?
– Узнавай не узнавай, все равно всего не узнаешь, как
говорила Варина бабушка,– сказал Николай.
– Дело не в том, чтобы все узнать, а чтобы приобщиться к
иной, более высокой жизни. Я, например, говорил по телефону
за две тысячи верст и испытывал почти религиозное чувство
перед могуществом ума человеческого...
– Пошла прочь, шляется тут,– шепотом сказала Варя кому-то.
Андрей Христофорович оглянулся.
– Это соседская гусыня повадилась к нам.
– Ну, ты уж напрасно так этим восторгаешься,– сказал
Николай, положив нога на ногу.– В этом души нет, духовности, а
раз этого нет, нам задаром его не нужно,– заключил он и,
запахнув полу на коленке, отвернулся, но сейчас же опять
повернулся к брату.
– Ты вот преклоняешься перед машинкой, тебя восхитило то,
что ты за две тысячи говорить мог, а это, голубчик,– все чушь,
внешнее. Русскую душу, ежели она настоящая, этим ничем не
удивишь.
– Да что такое,– внешнее?
– То, в чем души нет. Ясно.
– Я, по крайней мере, думаю, что душа есть там, где работает
человеческая мысль,– сказал Андрей Христофорович.
– Так то – дух! – сказал Николай.– Это же дух,– повторил он
с улыбкой.– Ты не про то говоришь совсем.
– Нет, пойду орешка принесу, а то скучно так,– сказала Варя.
Она ушла, братья замолчали. Ночь была тихая и теплая.
Андрею Христофоровичу не хотелось идти в комнаты, где, он
36
помнил, были клопы, которые пронюхали в нем свежего
человека.
Прямо перед домом было огромное пространство, слившееся
с ржаными полями и уходившее в безграничную даль. Но его
все досадно загораживали выросшие целой семьей какие-то
погребки, свинарники, курятники, расположившиеся перед
окнами в самых неожиданных комбинациях.
– Что, на наше хозяйство смотришь? – сказал Николай.–
Удобно. Все на виду. Это Варина мысль. Андрей
Христофорович и сам так думал.
– Ну, что ты тут делаешь, когда нет службы? – спросил он.
– Мало ли что...– отвечал Николай.
– Значит, дела много? А я думал, что тебе все-таки
скучновато здесь.
– Нет,– сказал Николай,– не скучно.– И прибавил: – Чего же
дома скучать? Дома не скучно.
– Ну, а все-таки, что поделываешь?
– Да как сказать... мало ли что? Весной, еще с февраля
семена выписываем и в ящиках сеем.
– Какие семена?
– Огурцы да капусту.
– Потом?
– Потом... ну, там сенокос.
– Подожди, как сенокос? Сенокос в июне, а от февраля до
июня что?
– От февраля до июня?.. Ну, мало ли что, сразу трудно
сообразить. Всякие текущие дела. Да, а попечительство-то!
Попечительство, комитет, беженцы,– вдруг вспомнил Николай.–
Совсем из головы выскочило. У нас дела гибель! Как же,
нельзя,– такое время.
– Сколько же ты времени на него тратишь?
– На кого?
– Фу-ты, да на это дело.
– Ну, как сколько? Разве я считаю? Трачу, и только. Да что
это тебя интересует так?
– Просто хотелось уяснить себе, как вы тут живете. За
литературой, наверное, перестал следить?
- ...Нет, слежу,– не сразу ответил Николай.
– Много читаешь? Ах, как нам нужно научиться работать, не
тратить даром ни одной минуты, чтобы наверстать упущенное
время. А времени этого – целые века.
37
– А что ж не наверстаем, что ли? – сказал Николай,– придет
вдохновение, и наверстаем.
– Нате орешка,– сказала Варя.
– Нет, спасибо. Зачем же ждать вдохновения?
– А без этого, голубчик, ничего не сделаешь,– сказал
Николай, махнув рукой.
– Так его и ждать?
– Так и ждать.
– А если оно не придет?
– Ну, как не придет? Должно прийти. Это немцы корпят и все
берут усилием, а мы, брат...
– Да, именно, нужно постоянное усилие,– сказал
профессор,– усилие и культура.
– А душу-то, милый, забываешь,– сказал ласково Николай.
– Сейчас на кухню солдатка Лизавета приходила,– сказала
Варя,– говорит, мужа ее ранили. И когда это кончится? А потом,
говорит, будто крепость какую-то взяли и всю дочиста взорвали,
а с ней сто тысяч человек.
– Кто у кого взял?
– Не спросила. Пойдемте ужинать.
– Вот поговорили, а теперь хорошо и закусить,– сказал
Николай, ласково потрепав брата по плечу и провожая его
первым в дверь.
IV
Андрей Христофорович испытывал странное чувство, живя у
брата.
Здесь жили без всякого напряжения воли, без всяких усилий,
без борьбы. Если приходили болезни, они не искали причины их
и не удаляли этих причин, а подчинялись болезни, как
необходимости, уклоняться от которой даже не совсем и
хорошо.
Зубы у них портились и выпадали в сорок лет. Они их не
лечили, видя в этом что-то легкомысленное.
– Ей уж четвертый десяток, матушке, а она все зубки свои
чистит,– говорила про кого-нибудь Липа.
– А уж мать четверых детей,– прибавлял кто-нибудь.
Если у них заболевали зубы, они обвязывали всю голову
шерстяными платками, лезли на стену, стонали по ночам и
прикладывали, по совету Липы, к локтю хрен.
38
А сама Липа ходила следом и говорила:
– Пройдет, бог даст. Ему бы только выболеть свое. Как
выболит, так конец. Хорошо бы индюшиный жир к пяткам
прикладывать.
– Против природы не пойдешь,– говорил, идя следом,
Николай.
– Как не пойдешь? – сказал один раз Андрей
Христофорович, возражая на подобное замечание.– Что ты
вздор говоришь? Вот мне пятьдесят лет, а у меня все зубы целы.
У Николая на лице появилась добродушно-лукавая улыбка.
– А в сто лет у тебя тоже все зубы будут целы? Ага! То-то,
брат. Два века не проживешь. От смерти, батюшка, не
отрекайся,– сказал он серьезно-ласково и повторил
таинственно:– не отрекайся.
И в лице его, когда он говорил о смерти, появилась тихая
сосредоточенность. Казалось, что от лица его исходил свет.
– Смерть, это такое дело, милый...
Николай, несмотря на свои 44 года, был совсем старик, с
животом, с мягкими без мускулов руками, без зубов.
И когда Андрей Христофорович по утрам обтирался
холодной водой и делал гимнастику, Николай говорил:
– Неужели так каждый день?
– Каждый. А что?
– Господи! – удивилась Липа.
– И зачем вы себя так мучаете? – говорила Варя.– Смотреть
на вас жалко.
– Правда, напрасно, брат, ты все это выдумываешь. Ты бы